Олдос Хаксли - Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

– Memento vivere , – последовал уместный комментарий мистера Меркаптана. – Vivamus, mea Lesbia, atque amemus [51] Помни о жизни… Будем жить, моя Лесбия, и любить ( лат .) – из известной элегии «К Лесбии» римского поэта I века до н. э. Катулла. .

Миссис Вивиш опустила руку и снова накинула манто. Она взглянула на Шируотера, прилежно и внимательно следившего за всеми ее движениями; он кивнул с вопросительным выражением, словно спрашивая: а дальше что?

– Мы все знаем, что у вас красивые руки, – сердито сказал Бруин. – Вовсе незачем выставлять их напоказ, на улице, в двенадцать часов ночи. Идем отсюда. – Он положил ей руку на плечо, точно желая ее увести. – Лучше бы нам уйти. Господь его ведает, что там творится позади нас. – Кивком головы он указал на клиентов вокруг стойки кафе. – Чернь волнуется.

Миссис Вивиш оглянулась. Шоферы и прочие посетители ночного кафе окружили любопытным и сочувствующим кольцом какую-то женщину, похожую на огромный узел, обмотанный черной бумажной тканью и завернутый в непромокаемый плащ; она сидела на высоком табурете хозяина кафе, безжизненно прислонившись к стенке палатки. Мужчина, стоявший рядом с ней, пил чай из толстой белой чашки. Все говорили разом.

– Разве этим несчастным нельзя говорить? – спросила миссис Вивиш, снова оборачиваясь к Бруину. – Ни разу в жизни не видела человека, который столько думал бы о низших классах.

– Я их ненавижу, – сказал Бруин. – Все бедные, больные и старики внушают мне отвращение. Не переношу их; меня буквально тошнит от них.

– Quelle âme bien-née ! [52] Какая аристократическая душа! ( фр .) – пискнул мистер Меркаптан. – И как честно и прямо выражаете вы то, что мы все чувствуем, но не осмеливаемся сказать!

Липиат разразился негодующим хохотом.

– Когда я был маленьким, – продолжал Бруин, – помню, дедушка рассказывал мне о своем детстве. Он рассказывал, что, когда ему было пять или шесть лет, как раз перед биллем о реформах тридцать второго года, существовала такая песня, которую пели все благомыслящие люди; припев там был примерно такой: «К черту народ, к дьяволу народ, к сатане рабочий класс». Жаль, я не знаю остальных слов и мотива. Должно быть, хорошая была песня.

Песня привела Колмэна в восторг. Он перекинул трость через плечо и принялся маршировать вокруг ближайшего фонарного столба, распевая слова на мотив бравурного марша. «К черту народ, к дьяволу народ…» Он отбивал такт, тяжело стуча каблуками по тротуару.

– Ах, если бы изобрели слуг с двигателями внутреннего сгорания, – почти жалобно сказал Бруин. – В самом вышколенном слуге иногда обнаруживается человек. А это – просто невыносимо.

– Нет горше мук нечистой совести, – вполголоса процитировал Гамбрил.

– Но мистер Шируотер, – сказала Майра, переводя разговор на более удобную для нее почву, – не сказал нам еще, что он думает о руках.

– Ровно ничего, – сказал Шируотер. – В данный момент я работаю над кровообращением.

– Неужели он говорит правду, Теодор? – воззвала она к Гамбрилу.

– Думаю, что да. – Гамбрил ответил словно откуда-то издалека и без всякого интереса. Он прислушивался к разговору тех, кого Бруин обозвал «чернью», и вопрос миссис Вивиш казался несколько неуместным.

– Я работал ломовиком, – говорил человек с чашкой. – Была у меня тележка и старенький пони. Ничего, жили помаленьку и не жаловались. Вот только с мебелью да с тяжелыми вещами была беда. В Индии я подцепил малярию – я был там во время войны…

– И даже – вы заставляете меня перешагнуть границы приличия – и даже, – не отставала миссис Вивиш, страдальчески улыбаясь, произнося слова хрипло, как в предсмертной агонии, – о ногах?

Эти слова привели в действие кощунственный механизм, скрытый в мозгу Колмэна.

– Ни ноги мужчины не радуют его, – заорал он и с преувеличенной страстью обнял Зоэ, которая поймала его руку и укусила.

– Как чуть устанешь, так она и начинает тебя трепать, малярия-то. – Лицо у говорившего было изжелта-бледное, и во всем его нищенском виде было что-то особенно неспокойное и безнадежное. – А как она тебя начнет трепать, тут и сила вся пропадет – перышка поднять не можешь.

Шируотер покачал головой.

– И даже сердце? – Миссис Вивиш подняла брови. – Ах, теперь, когда произнесено неизбежное слово, на сцену выступает единственная подлинная тема всякого разговора. Любовь, мистер Шируотер!

– Но я ничего не говорю, – снова уступил человек с чашкой, – жили помаленьку, да и не так уж плохо. Грех было бы жаловаться. Верно я говорю, Флорри?