Олдос Хаксли - Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

– Вот это, – заметил он, слегка кашлянув, чтобы обратить на себя внимание, и показывая на один из видов с двумя лодками и плоским морем, – это более ранний вариант, чем тот. – И он показал на другой вид, где лодок было по-прежнему две, а море казалось все таким же плоским – хотя при более близком рассмотрении оно могло показаться, пожалуй, еще более плоским.

– В самом деле, – сказал Гамбрил.

Его холодность, видимо, задела молодого человека. Он покраснел, но заставил себя продолжать.

– Некоторые знатоки, – сказал он, – предпочитают более ранний вариант, хотя в нем меньше законченности.

– Да?

– Замечательно передан воздух, не правда ли? – Молодой человек склонил голову набок и с видом ценителя сложил свои детские губки сердечком.

Гамбрил кивнул.

В полном отчаянии молодой человек ткнул пальцем в затененную корму одной из лодок.

– В этом пятне столько настроения, – сказал он, краснея еще больше.

– Масса экспрессии, – сказал Гамбрил.

Молодой человек благодарно улыбнулся ему.

– Вот именно, – сказал он в восторге. – Экспрессия. Вы совершенно правы. Масса экспрессии. – Он повторил это слово несколько раз, точно стараясь запомнить его на тот случай, когда им можно будет воспользоваться снова. Он изо всех сил старался с честью выполнять свой долг.

– Кажется, здесь скоро будет выставка Липиата, – заметил Гамбрил, которому порядком надоели лодки.

– Как раз в эту минуту он окончательно договаривается с мистером Олбермэлом, – торжествующе сказал молодой человек с видом фокусника, в самый критический момент извлекающего из своей шляпы кролика.

– Да что вы говорите! – Фокус произвел на Гамбрила должное впечатление. – Тогда я подожду его здесь, – сказал он, усаживаясь спиной к лодкам.

Молодой человек вернулся к своему столу и взял вечное перо с золотым колпачком, подаренное тетушкой на Рождество, когда он впервые поступил на службу. «Масса экспрессии, – написал он заглавными буквами на листке из блокнота. – В этом пятне масса экспрессии». Несколько секунд он пристально смотрел на бумажку, потом аккуратно сложил ее и спрятал в жилетный карман. «Бери все на заметку». Это был один из его девизов; он сам старательно написал его тушью, старинным готическим шрифтом. Он висел у него над кроватью между изречением «Господь – мой пастырь» (подарок матери) и цитатой из доктора Фрэнка Крэйна: «Улыбка на лице продаст больше товара, чем острый язык». Однако молодому человеку не раз приходило в голову, что острый язык – вещь весьма полезная, особенно на этой службе. Он спрашивал себя, можно ли сказать, что композиция картины полна экспрессии. Он заметил, что конек мистера Олбермэла – композиция. Но, пожалуй, благоразумней придерживаться более обычного «удачная композиция»: выражение, правда, несколько избитое, но зато безопасное. Надо будет спросить мистера Олбермэла. И еще все эти разговоры о пластической линии и чистой пластичности. Он вздохнул. Все это ужасно сложно! Прямо из кожи вон лезешь, чтобы быть на высоте положения; но когда речь заходит обо всех этих воздухах, и экспрессии, и пластичности – ну что тут будешь делать? Брать на заметку. Больше ничего не остается.

В кабинете мистера Олбермэла Казимир Липиат стукнул кулаком по столу.

– Масштаб, мистер Олбермэл, – говорил он, – масштаб, и сила, и идейная содержательность – у стариков все это было, а у нас нет… – И он подкреплял свои слова жестами. Выражение его лица все время менялось, а зеленые глаза, глубоко сидящие в темных, словно обугленных впадинах, светились беспокойным огнем. Лоб у него был крутой, нос длинный и острый, губы непропорционально большие и толстые для костлявого скуластого лица.

– Вот именно, вот именно, – сказал мистер Олбермэл своим сочным голосом. Это был кругленький гладенький человечек с яйцевидной головой; в его манерах была напыщенная торжественность старого мажордома, которую сам он, видимо, считал весьма аристократической.

– Я задался целью возродить все это, – продолжал Липиат, – возродить масштабы и мастерство старых мастеров.

Когда он говорил, он чувствовал, как его заливает волна теплоты, его щеки пылали, и горячая кровь пульсировала в его глазах, словно он выпил глоток бодрящего красного вина. Его собственные слова возбуждали его, он размахивал руками, как пьяный, и он действительно был точно пьяный. Он чувствовал в себе величие старых мастеров. Он мог сделать все, что делали они. Не было ничего, что было бы ему не по силам.