Бенджамин Дизраэли - Сибилла

— Какие тут сомнения, этой касте уготовано спасти нашу страну, — пылко продолжил сэр Вавассур. — На их стороне все: монарх, которому они служат особой защитой, дворянство, неотъемлемой частью которого они являются, народ, который признаёт в них бесспорных предводителей своего класса. Однако картина еще не полна. Нас должно поддержать такое же число доблестных рыцарей: наши старшие сыновья, достигнув совершеннолетия, вправе притязать на то, чтобы монарх посвятил их в рыцари; а значит, их матери и жены больше не будут ровней супругам шерифов, а вновь обретут свое законное — или почти законное — достоинство; они станут «достопочтенными баронессами», при коронах и мантиях, или «достопочтенными рыцаршами» с золотыми цепями на шее и в диадемах или иных благородных уборах, смогут примкнуть к торжественной процессии или же подобающим образом расположиться на галереях и с высоты изливать потоки своего величия.

— Я всецело за то, чтобы они примкнули к процессии, — сказал Эгремонт.

— Всё не так уж и однозначно, — важно пояснил сэр Вавассур, — и, сказать по правде, хоть мы и были тверды, формулируя в наших петициях справедливые требования относительно того, что касается «почетных званий, дополнительных титулов, персональных знаков отличия и увеличения числа геральдических символов», я не уверен, что стану настаивать на обязательном выполнении каждого пункта, если правительство продемонстрирует готовность решить данный вопрос в либеральном ключе. Положим, я даже готов, сколь ни велика эта жертва, отказаться от своих притязаний на дополнительные титулы для наших старших сыновей, если, к примеру, нас обеспечат коронами.

— Стыдно, стыдно, сэр Вавассур, — серьезно произнес Эгремонт, — вспомните о принципе: цель оправдывает средства, никаких уступок.

— Вы правы, — согласился баронет, слегка покраснев, — и, знаете, мистер Эгремонт, вы мой единственный знакомец не из нашего сословия, который здраво отнесся к столь важному вопросу, — а ведь он, что ни говори, является крайне насущным.

Сельский городок Марни {206} располагался в тех местах, удивительное великолепие которых нетрудно вообразить: широкая долина, граничащая с берегом чистой и бурно текущей реки, раскинулась среди заливных лугов и цветущих деревьев, под защитой волнистой гряды величавых холмов, густо поросших зеленью. Путешественник, который оказывался на взгорье с противоположной стороны долины, нередко останавливался, чтобы полюбоваться жизнерадостным видом, воскрешавшим в памяти традиционное поэтическое именование родной страны {207} .

Какой прекрасный обман чувств! Ведь за этим веселым пейзажем скрывались нищета и болезни, пожиравшие плоть несчастных местных жителей.

Контраст между внутренним состоянием городка и тем, как он представал извне, был столь же разителен, сколь и исполнен боли. Если не считать унылой главной улицы, вполне обычной по меркам аграрного рыночного поселения, нескольких мрачного вида особняков, грязного постоялого двора и мелочной товарной биржи, Марни состоял в основном из множества узких и тесных переулков, образованных лачугами, которые были сложены из булыжника либо неотесанных камней, даже не скрепленных цементом; и то ли старость тому виной, то ли дрянные материалы, но со стороны эти дома казались ужасно ветхими, того гляди, развалятся. В видневшихся тут и там щелях свободно гулял ветер; накренившиеся печные трубы утратили половину своей былой высоты; прогнившие стропила явно перекосились; многие соломенные крыши зияли дырами, открытыми дождю и ветру, и все до единой не отвечали своему назначению — защищать от дурной погоды; больше они подходили для того, чтобы венчать навозную кучу, нежели дом. Перед входом в подобные жилища, — а зачастую и вокруг них, — пролегали открытые стоки, полные объедков, очистков и отбросов, которые гнили и распространяли заразу; порой они в неверном своем течении заполняли нечистотами ямы или разливались в огромные стоячие лужи, отчего сильно забродивший раствор жидкой мерзости всех сортов попадал на почву и густо пропитывал стены и землю вокруг.

В этих убогих жилищах редко бывало больше двух комнат, в одной из которых приходилось спать всей семье, как бы многочисленна она ни была, независимо от возраста и пола домочадцев, невзирая на их страдания. В такой вот убогой комнатенке, где по стенам струится вода, крыша пропускает свет и даже зимой не горит очаг, в священных родовых муках добродетельная мать, окруженная тремя поколениями родственников (их вынужденное присутствие для роженицы в этот тягостный час хуже любых страданий) дает жизнь очередной жертве нашей безумной цивилизации; а в другом углу лежит отец рождающегося ребенка, пораженный тифом, который пропитанное заразой жилище вдохнуло в его вены и чьей следующей жертвой, наверное, уготовано стать новорожденному малышу. Эти кишащие паразитами постройки не имели ни окон, ни дверей, способных защитить от непогоды, впустить в дом солнце или проветрить комнаты; влажная, гнилая солома крыши дышала малярией, как и все прочие разлагающиеся природные материалы. В жилых помещениях не было ни дощатых, ни каменных полов, а поскольку некоторые дома располагались в сырых низинах, которые постоянно затопляла река (и притом находились они обыкновенно намного ниже уровня дороги), то нередко пробивавшиеся сквозь грязь водяные потоки превращали земляной пол в глинистую жижу, и порой можно было увидеть тянущиеся от самых дверей канавки для отвода воды, в то время как сама дверь слетала с петель и служила для детей спасительным островком в затопленном доме. В большинстве этих лачуг не было никаких, даже простейших, удобств самого грубого характера; возле каждой двери вырастала гора нечистот, которые шли на удобрение; так что стоило бедняку отворить свое тесное обиталище в надежде ощутить свежий летний ветерок, как в нос ему ударяла зловонная смесь, которая поднималась от преющих навозных куч.