Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Бывало, что они ездили вместе, но тогда все становилось совершенно иным. Она брала отпуск, чего с ним никогда не случалось. Если Констанс сидела рядом, он вел машину аккуратно, медленно, беспечно болтая, играя в слова, наслаждаясь пейзажами и поминутно останавливаясь что-нибудь выпить. Она тоже любила водить машину, правда, не слишком умело, но ей везло. Констанс хвалилась, что в жизни не попадала в аварии, хотя уже двадцать раз могла бы. Однажды он долго смеялся, когда она на крутом повороте выехала на встречную полосу. Констанс ненавидела, когда над ней подшучивали, и поэтому немедленно остановила машину, вышла, прошипела, что больше никуда с ним не поедет, и отправилась пешком обратно в Париж. Но Крейг терпеливо ждал. Через полчаса она вернулась, безуспешно пытаясь принять высокомерный вид, и села в машину. Он снова доверил ей руль, она остановилась у первого же кафе, и они выпили коньяку.

Утром, оставив Констанс, он вернулся в отель, уложил вещи и, влившись в утренний поток автомобилей, направился к южной трассе. Однажды она поинтересовалась, зачем он сохраняет за собой номер в отеле, если почти каждую ночь проводит у нее. Он ответил, что привык к отелям. Больше она не спрашивала.

Телефон на прикроватном столике звякнул. Номер был огромный, обставленный темной громоздкой мебелью. Он всегда выбирал лучшие отели и старался избегать других постояльцев. Не переваривал, когда приходилось сталкиваться с толпившимися в вестибюле гостями.

— Ты уже в Мадриде? — удивилась она. Должно быть, он ее разбудил, но по голосу этого не скажешь. Уже через пять минут после пробуждения тон у нее был такой, словно она, чистая и распаренная, только что вышла из душа.

— Нет, — пробормотал он. — Я переночую в Сан-Себастьяне.

— Как там, в Сан-Себастьяне?

— Говорят по-испански.

— Вот так чудо! — засмеялась она. — Почему передумал ехать дальше?

Будь он честен, наверняка признался бы: «Умирать не хотелось».

Вместо этого он сказал:

— Дождь пошел.

Еще один год. Пять лет назад. Он стоял в фойе кинотеатра в Пасадене. Закончился предварительный просмотр его последней картины. Фильм снимался во Франции. Герой — молодой американский лейтенант, отбывающий службу в Германии, — дезертировал и, прежде чем сдаться, завел роман с француженкой. Их связь оказалась роковой. Рядом с ним в фойе сидел режиссер, Фрэнк Баранис, утонувший в просторном двубортном пальто из верблюжьей шерсти. Он был мрачнее тучи: зрители в зале кашляли, громко переговаривались.

Они дружили почти двадцать лет, еще с тех времен, когда Баранис ставил первую пьесу Эдварда Бреннера. И шафером на свадьбе Крейга тоже был он. Во время съемок Крейгу пришло анонимное письмо, написанное женским почерком, в котором сообщалось, что Баранис спал с Пенелопой до свадьбы, накануне свадьбы и, вероятно, не раз после свадьбы. Крейг выбросил письмо, ни словом не обмолвившись ни жене, ни Баранису. Нельзя же придавать значение анонимке, скорее всего присланной мстительной брошенной женщиной! Допытываться у своего друга, человека, день и ночь трудившегося рядом над сложной и изматывающей задачей, спал он или не спал с Пенелопой семнадцать лет назад, за день до свадьбы, было нелепо.

Крейг неожиданно осознал, как постарел Баранис, больше всего похожий в эту минуту на испуганную сморщенную обезьянку. Несмотря на слегка рябоватое лицо, большие, влажные, темные глаза и надменно-бесцеремонная манера обращения с женщинами обеспечивали ему, как слышал Крейг, неизменный успех.

— Ну все, — вздохнул Баранис, — полный провал. Что теперь?

— Ничего, — пожал плечами Крейг. — Мы хотели сделать этот фильм — и мы его сделали.

Навстречу повалила толпа зрителей; совсем близко проходила незнакомая парочка. Женщина, маленькая, немодно одетая. Попади она на распродажу в качестве товара, пылилась бы на полках с уцененными вещами. Мужчина, плотный, распиравший швы узкого костюма, походил на футбольного тренера, чья команда только что проиграла и он готов излить злобу на игроков: лицо пылало, глаза за стеклами очков яростно сверкали.

— Дерьмо собачье, а не картина, — прошипел он, едва ли не в лицо Баранису и Крейгу. — Такие уж времена: думают, что им все сойдет с рук!

— Гарри! — воскликнула женщина с интонациями базарной торговки. — Придержи язык!

— Повторяю: дерьмо собачье! — заупрямился мужчина.

Крейг и Баранис молча переглянулись. Работа над фильмом шла два года.

Немного подумав, Баранис вяло предположил: