Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Будь ты проклят! — негромко сказал он, удивившись тому, как спокойно и буднично звучит его голос.

Раскрыв глаза, Бошер посмотрел на Жинетт. Одно неверно выбранное слово, и он ударит ее. Ударит и уйдет — отсюда, из ее жизни. Бросит все. Навсегда.

— Вот почему в последний раз я вернулась на две недели раньше. Я не могла больше этого выносить. Испугалась, что уступлю ему. Я просто бежала.

— Лучше бы ты сказала, что бежала домой.

Жинетт повернула голову. Он почувствовал на себе ее напряженный, немигающий взгляд.

— Да. Так будет лучше. Я бежала домой.

Слова выбраны верно, подумал Бошер. На это потребовались нервы и время, но выбраны они верно.

— А когда ты приедешь в Париж в следующий раз, опять пойдешь на встречу с ним?

— Да. Думаю, да. Разве можем мы избегать друг друга? — На минуту в номере воцарилось молчание. — Ну вот тебе вся моя история. Рассказать ее я должна была много раньше. Так поможешь ты ему или нет?

Бошер стоял и смотрел на жену, на ее мягкие светлые волосы, нежный овал по-девичьи свежего лица, стройное, такое знакомое и близкое тело, на лежавшие поверх покрывала изящные руки. Никуда он, конечно, не уйдет. Слишком давно они слились воедино, слишком долго он воспринимает как свои ее воспоминания, незажившие раны, предательства, ее ответственность, принятые ею решения, верность отторгнутой когда-то первой любви. Склонившись, Бошер осторожно коснулся губами лба Жинетт.

— Конечно. Естественно, я помогу этому прохвосту.

Она тихо рассмеялась и теплой ладонью провела по его щеке.

— Мы очень нескоро вернемся в Париж.

— Мне не хотелось бы говорить с ним самому. — Бошер прижал ее ладонь к щеке. — Возьми это на себя.

— Завтра же утром. — Жинетт села в постели. — Что у тебя в свертке? Это мне?

— Угадала.

Вскочив с постели, она сделала несколько беззвучных шагов по старому ковру, осторожно развернула сверток.

— То, о чем я мечтала!

Кончиками пальцев Жинетт ласково провела по обложке.

— Сначала я собирался купить кулон, но тут же решил, что это было бы глупо.

— Как же мне повезло! — Она улыбнулась. — Пошли! Поболтаем и выпьем, пока я буду принимать ванну. А потом отправимся куда-нибудь и закатим безнравственный, дорогой до безумия ужин! На двоих — ты да я.

С тяжелой книгой в руке Жинетт скрылась в ванной комнате. Бошер сидел на кровати и, прищурившись, смотрел на пожелтевшие старые обои, пытаясь понять, что ощущает острее — боль или счастье? Через пару минут он поднялся, налил в стаканы по хорошей порции виски и вошел с ними к жене. Лежа в огромной старой ванне, Жинетт держала на весу альбом и неторопливо переворачивала страницы. Бошер поставил стаканы на край ванны, уселся в кресло, стоявшее сбоку от высокого, в полный рост, зеркала, в запотевшей глубине которого смутно отражались мрамор стен и медь кранов. Медленными глотками он пил виски и смотрел на лицо жены. От поверхности воды поднимался слабый запах ароматных эссенций. Праздник вернулся. Больше чем праздник. Больше чем вернулся.

Он стоял на лыжах с самого утра и намеревался отправиться в деревню, чтобы перекусить, но Мак сказал: «Давай-ка еще разок, перед обедом». А поскольку день был его, Мака, то Роберт согласился, и они вновь двинулись к подвесной канатной дороге. Погода стояла довольно пасмурная, но время от времени в просветах облаков проглядывало голубое небо. Приличная видимость позволяла достойно завершить утреннюю прогулку. У подъемника собралась целая толпа, пришлось стоять в длинной очереди среди ярких свитеров и курток, меж рюкзаков с провизией для пикников и теплой одеждой. Но вот двери кабины наконец закрылись, она медленно поплыла над соснами, широким поясом окружившими подножие горы.

Пассажиры подъемника стояли так тесно, что трудно было достать из кармана платок или пачку сигарет. Роберт не без удовольствия ощущал всем телом соблазнительные формы молодой и симпатичной итальянки, с недовольным лицом объяснявшей кому-то за его плечом, почему зимой жизнь в Милане становится невыносимой.

— Milano si trova in un bacino deprimente, bagnato dalla pioggia durante tre mesi all’anno. E, nonostante il loro gusto per l’opera, i Milanesi non solo altro volgari materialisti che solo il denaro interessa.

Итальянский язык Роберт знал достаточно, чтобы понять: девушка говорила о Милане, расположенном в столь глубокой долине, что на три месяца в году дожди превращают его в настоящее болото, а миланцы, по ее словам, несмотря на свою любовь к опере, люди ограниченные, насквозь материалистичные и интересуются только деньгами.