Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Райххардту пришлось не раз подробно объяснять старику, что такое оркестр и что делает дирижер. Квангель снова и снова просил повторить.

– Вы, стало быть, стоите с палочкой в руке перед вашими людьми, а сами даже не играете?..

Да, пожалуй, так оно и есть.

– И за то, что указываете, когда каждому играть и как громко, – только за это вы получаете так много денег?

Да, господин Райххардт, увы, вынужден согласиться, что, пожалуй, только за это и получает так много денег.

– Но вы же сами, поди, умеете играть, на скрипке или на пианино?

– Да, умею. Но не играю, по крайней мере перед публикой. Видите ли, Квангель, тут примерно как у вас: вы тоже умеете строгать, и пилить, и гвозди заколачивать. Но вы этим не занимались, вы только присматривали за другими.

– Да, чтобы они делали как можно больше. А ваши люди оттого, что вы там стояли, тоже играли быстрее и больше?

– Нет, конечно.

Молчание.

Потом Квангель неожиданно сказал:

– И вообще, музыка… Видите ли, раньше, в хорошие времена, когда мы не гробы сколачивали, а выпускали мебель, серванты, и книжные шкафы, и столы, нашу работу можно было видеть! Отличная столярка, на шпонках и клею, которая сто лет продержится. Но музыка… когда вы перестаете играть, от вашей работы ничего не остается.

– Нет, Квангель, остается, радость в людях, слушающих хорошую музыку, она остается.

Да, в этом пункте они к полному согласию так и не пришли; легкое презрение к деятельности дирижера Райххардта у Квангеля так и осталось.

Но он видел, что его сокамерник – настоящий мужчина, честный, несгибаемый мужчина, который, невзирая на угрозы и страхи, упорно жил по-своему, всегда дружелюбный, всегда готовый помочь. С удивлением Отто Квангель осознал, что любезности, какие оказывал ему Райххардт, адресованы не лично ему, что он оказал бы их любому сокамернику, даже и «псу». Несколько дней у них в камере провел мелкий жулик, испорченный, лживый мальчишка, и этот сопляк пользовался любезностями доктора, издевательски посмеиваясь; выкурил все его сигареты, продал уборщику его мыло, украл хлеб. У Квангеля руки чесались выдрать поганца, о-о, старый сменный мастер вложил бы ему ума. Но доктор воспротивился, взял под защиту воришку, насмехавшегося над его добротой как над слабостью.

Когда этого типа в конце концов забрали из их камеры, когда выяснилось, что по непонятной злобе тот изорвал фотографию, единственную фотографию жены и детей, какая была у доктора Райххардта, когда доктор горевал над обрывками снимка, которые уже не сложишь как надо, Квангель сердито сказал:

– Знаете, господин доктор, иногда мне кажется, вы вправду слабак. Разрешили бы мне сразу хорошенько поучить негодяя уму-разуму, такого бы не случилось.

– Разве мы хотим стать такими же, как эти, Квангель? – с печальной улыбкой ответил дирижер. – Ведь они думают, что побоями могут обратить нас в свою веру! Но мы не верим в господство насилия. Мы верим в добро, любовь, справедливость.

– Доброта и любовь к такой злобной макаке!

– Разве вам известно, как он стал таким злобным? Может быть, он сейчас отбивается от доброты и любви только из страха, боится, что, если не будет плохим, ему придется жить иначе? Останься мальчишка в нашей камере еще на месяц, вы бы определенно почувствовали перемены.

– Быть жестким тоже надо уметь, доктор!

– Нет, не надо. Подобная фраза оправдывает любое бессердечие, Квангель!

Квангель сердито покачал головой с резким, жестким птичьим лицом. Но больше возражать не стал.

Они привыкли друг к другу, стали друзьями, насколько жесткий, сухой Отто Квангель мог стать другом человеку открытому и доброму. Их день подчинялся расписанию, установленному Райххардтом. Доктор вставал очень рано, обливался холодной водой, полчаса делал гимнастические упражнения, после чего сам убирал камеру. Позднее, после завтрака, Райххардт два часа читал, а затем целый час расхаживал по камере, никогда не забывая разуться, чтобы не нервировать шагами соседей в камерах внизу и наверху.

Во время этой утренней прогулки, продолжавшейся с десяти до одиннадцати, доктор Райххардт тихонько напевал. Большей частью очень тихо, ведь от многих надзирателей ничего хорошего ожидать не приходилось, и Квангель привык прислушиваться к мурлыканью дирижера. И при всем своем равнодушии к музыке заметил тем не менее, что она действовала на него. Иногда внушала мужество и придавала сил выдержать любую судьбу, тогда Райххардт говорил: «Бетховен». А иногда непостижимым образом наполняла легкостью и радостью, как никогда в жизни, и тогда Райххардт говорил: «Моцарт», а Квангель забывал о своих тревогах. Когда же с губ доктора слетали низкие, тяжелые звуки, грудь Квангеля сжималась, словно от боли, или ему казалось, будто он мальчишка и сидит с матерью в церкви, а вся огромная жизнь еще впереди. «Иоганн Себастьян Бах», – говорил Райххардт.