Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Тем временем Лауб продолжал старательно мордовать Трудель. Она была почти без чувств от страха за Карли, а ей пришлось отвечать на вопросы об открытках Квангеля. Комиссар не верил в случайность их встречи, наверняка она все время поддерживала с ними связь, трусливая коммунистическая заговорщица, а ее муж, Карли, обо всем знал!

– Сколько открыток вы распространили? Что там было написано? Что ваш муж думал по этому поводу?

Так он ее терзал, час за часом, меж тем как Хергезель в отчаянии сидел на кухне, и в душе у него царил сущий ад.

Наконец подъехала машина, привезли чемодан, пришла пора открывать.

– Ну, Фабиан, действуйте! – приказал комиссар Лауб.

Карл Хергезель снова был в комнате, но под охраной. Разделенные пространством комнаты, Хергезели, бледные как полотно, безнадежно смотрели друг на друга.

– Тяжеловато для белья и одежды! – насмешливо сказал комиссар, пока Фабиан с проволочным крючком в руках колдовал над замком. – Ну-ну, сейчас поглядим, что там за сюрпризец! Боюсь, вам обоим не очень понравится, как думаете, Хергезель?

– Моя жена вообще не знала про чемодан, господин комиссар! – повторил Хергезель.

– Ясное дело, а вы знать не знали, что ваша жена распространяла по домам для этого Квангеля открытки изменнического содержания! Каждый в одиночку совершал предательство! Прелестная семейка, ничего не скажешь!

– Нет! – крикнул Хергезель. – Нет! Ты же этого не делала, Трудель! Скажи, что не делала, Трудель!

– Она призналась!

– Один-единственный раз, Карли, по чистой случайности…

– Я запрещаю вам разговаривать друг с другом! Еще слово – и вы снова отправитесь на кухню, Хергезель! Ну вот, чемоданчик открыт. И что же у нас тут?

Он и Фабиан стояли так, что Хергезели не могли видеть содержимое чемодана. Сыскари шептались между собой. Потом Фабиан с натугой извлек содержимое. Маленькая машина, блестящие шурупы, пружины, блестящая чернота…

– Печатный станок! – сказал комиссар Лауб. – Маленький печатный станок – для подстрекательских коммунистических листовок. Ваше дело закрыто, Хергезель. Раз и навсегда!

– Я не знал, что в чемодане, – повторил Карл Хергезель, испуганно и оттого неубедительно.

– Будто теперь это имеет значение! Вы же были обязаны сообщить о встрече с этим Григоляйтом и сдать чемодан! Заканчиваем, Фабиан. Уберите эту штуковину. Я знаю более чем достаточно. Женщину тоже в наручники.

– Прощай, Карли! – в полный голос крикнула Трудель Хергезель. – Прощай, любимый! Я была очень счастлива с тобой…

– Заткните ей пасть! – рявкнул комиссар. – Эй, Хергезель, это еще что такое?

Тот вырвался из хватки гестаповца, когда у другой стены кулак с размаху ударил Трудель в лицо. И хотя Карл Хергезель был в наручниках, он сумел-таки сбить мучителя Трудель с ног. Оба покатились по полу.

Комиссар лишь коротко кивнул Фабиану. Тот стоял над дерущимися, выжидал, а потом три-четыре раза саданул Карла по голове.

Хергезель охнул, дернулся и замер у ног Трудель. Она неподвижно смотрела на него, изо рта у нее капала кровь.

Потом они долго ехали в город, и все это время она тщетно надеялась, что он придет в себя и она снова посмотрит ему в глаза. Увы, этого не случилось.

Они ничего не сделали. И все же им конец…

За те девятнадцать дней, которые Квангелю пришлось провести в бункере гестапо, прежде чем его передали следственному судье при Народном трибунале, самым тяжким для него были не допросы комиссара Лауба, хотя этот человек использовал все свои немалые силы, чтобы, как он говорил, сломить сопротивление арестанта. Иными словами, превратить его в плачущее, запуганное ничтожество.

И не постоянно растущая, мучительная тревога за жену, Анну, выматывала Отто Квангеля. Он не видел жену, ничего не слышал непосредственно о ней. Но когда Лауб на допросах назвал имя Трудель Бауман, нет, теперь уже Трудель Хергезель, он понял, что жена дала себя запугать, была обманута и нечаянно обронила имя, называть которое вовсе не стоило.

Позднее, когда становилось все яснее, что Трудель Бауман и ее муж тоже арестованы, что дали показания и тоже втянуты в эту воронку, он по многу часов мысленно спорил с женой. Всю жизнь он гордился, что был одиночкой, что не нуждался в других людях, никогда их не обременял, а теперь вот по его вине (ведь он чувствовал себя полностью в ответе за Анну) двое молодых людей вовлечены в его дела.

Но продолжались эти споры недолго, печаль и тревога за спутницу жизни брали верх. Наедине с собой он часто впивался ногтями в ладони, закрывал глаза, собирал всю свою силу – и тогда думал об Анне, пытался представить себе ее в камере, посылал потоки энергии, чтобы наделить ее мужеством, чтобы она не забыла о своем достоинстве, не унижалась перед этим мерзавцем, в котором не осталось уже ничего человеческого.