Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Тревогу за Анну он выдерживал с трудом, но и эта тревога была далеко не самым тяжким.

Не самым тяжким были и почти ежедневные вторжения в камеру пьяных эсэсовцев и их начальников, которые срывали на беззащитном свою ярость и утоляли садизм. Почти каждый день они распахивали дверь камеры и врывались, озверевшие от спиртного, одержимые лишь жаждой видеть кровь, видеть, как люди дергаются в судорогах, умирают, жаждой упиться слабостью плоти. Выдержать такое очень трудно, но и это тоже не самое тяжкое.

Самое тяжкое заключалось в том, что в камере он сидел не один, что у него был сокамерник, товарищ по несчастью, наверно, такой же виновный, как он сам. Но этот человек внушал Квангелю ужас, этот дикий, мерзкий зверь, бессердечный и трусливый, дрожащий и жестокий, человек, на которого Квангель не мог смотреть без глубокого отвращения и которому поневоле уступал, так как тот был намного сильнее старого сменного мастера.

Карл Цимке, или Карличек, как его называли тюремщики, был парень лет тридцати, геркулесова телосложения, с круглой бульдожьей головой, глубоко посаженными маленькими глазками и длинными волосатыми ручищами. Низкий шишковатый лоб, на который вечно свисал вихор спутанных волос, изрыт продольными морщинами. Говорил он мало, а если и открывал рот, то исторгал лишь черную брань. Из разговоров тюремщиков Квангель вскоре узнал, что раньше Карличек Цимке был весьма видным эсэсовцем, палачом для чрезвычайных поручений, а уж сколько людей угробили эти волосатые лапищи, никто не знал, сам же Карличек не помнил.

Однако даже в эти кровожадные времена профессиональному убийце Карличеку Цимке убийств зачастую не хватало, и в периоды праздности он начал убивать и без приказа начальства. При этом не гнушался забрать у жертв деньги и ценные вещи, но причиной его злодейств был не грабеж, а исключительно жажда убийства. В конце концов это открылось, и поскольку он по дурости отправлял на тот свет не только евреев, врагов народа и прочую «законную» добычу, но и безупречных арийцев, в том числе даже одного члена партии, то угодил сюда, в бункер, и пока что было неясно, что с ним делать дальше.

Карличек Цимке, который глазом не моргнув отправил на тот свет множество людей, перепугался за собственную драгоценную жизнь, и в его мозгу, не более развитом, чем у пятилетнего ребенка, только куда более злобном, зародилась мыслишка, что он может спастись, прикинувшись сумасшедшим. И придумал изображать собаку. Или, может, дружки присоветовали, что, пожалуй, вероятнее, и он по всем правилам играл эту роль, ведь она была ему вполне под стать.

Большей частью он голяком бегал на четвереньках по камере, лаял по-собачьи, жрал прямо из миски, как собака, и то и дело норовил тяпнуть Квангеля за ногу. Или требовал от старого сменного мастера, чтобы тот часами бросал ему щетку, которую Карличек затем приносил, за что надлежало его погладить и похвалить. Или Квангель должен был крутить Карличековы штаны как скакалку, а Карличек без устали через них прыгал.

Если сменный мастер не выказывал достаточного рвения, «пес» нападал на него, швырял на пол и по-собачьи зубами вцеплялся в горло, и не было никакой гарантии, что эта игра не закончится кровопролитием. Тюремщики с восторгом наблюдали за развлечениями Карличека. Часто они подолгу стояли в дверях камеры и науськивали «пса», злили его, и Квангель волей-неволей все это терпел. Если же они заявлялись в пьяном угаре, чтобы сорвать злость на арестантах, то швыряли Карличека наземь, а он только руки раскидывал и умолял выпустить ему пинками кишки.

Вот с таким человеком Квангеля обрекли жить бок о бок, день за днем, час за часом, минута за минутой. Он, привыкший к уединенной жизни, теперь не мог остаться один и на четверть часа. Даже ночью, дожидаясь утешительного сна, он был не застрахован от своего мучителя. Неожиданно тот появлялся возле его нар, клал здоровенную пятерню Квангелю на грудь и требовал воды или места на квангелевском ложе. Приходилось подвинуться, его трясло от отвращения к этому телу, вечно немытому, волосатому, как у животных, но лишенному их чистоты и невинности. А Карличек тихонько тявкал и принимался облизывать Квангелю лицо и все тело.

Да, вынести такое нелегко, и Отто Квангель часто спрашивал себя, почему, собственно, терпит, ведь его все равно ждет смерть, близкая смерть. Но что-то в нем противилось самоубийству, не мог он покончить с собой, оставить Анну, хоть и не видел ее. Что-то в нем противилось, не желало идти у них на поводу, опережать приговор. Пусть вынесут ему смертный приговор, пусть отнимут жизнь, все равно как – петлей или гильотиной. Пусть не воображают, что он чувствует за собой вину. Нет, такого удовольствия он им не доставит, потому и терпел Карличека Цимке.