Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Какие такие открытки? Мой муж никаких открыток не пишет! Если нам надо что-нибудь написать, то пишу я. Только мы давно ничего не пишем. С тех пор как мой сын погиб, мы ничего не пишем. Вам, сударь, приснилось, что мой Отто писал открытки!

Комиссар видел, как она вздрогнула, но это ведь не доказательство. И он говорит:

– Видите ли, с тех пор как погиб ваш сын, вы и пишете открытки, вы оба. Помните вашу первую открытку? – И он с некоторой торжественностью произносит: – «Мать! Фюрер убил моего сына! Фюрер убьет и твоих сыновей, он не прекратит убийство, даже когда принесет скорбь в каждый дом на свете…»

Она слушает. Улыбается. Говорит:

– Это написала женщина! А вовсе не мой Отто, вам приснилось!

На что комиссар говорит:

– Написал Отто, под твою диктовку! Так? Отвечай!

Но она качает головой:

– Нет, сударь! Я такое продиктовать не сумею, ума не хватит…

Комиссар встает, выходит из спальни. В гостиной он вместе со своими людьми принимается искать письменные принадлежности. Находит пузырек чернил, ручку с пером, которую внимательно разглядывает, и открытку полевой почты. Со всем этим возвращается к Анне Квангель.

Тем временем ее допрашивает обергруппенфюрер Пралль, на свой лад. Пралль твердо убежден, что болтовня про грипп и жар – чистейшее притворство, что женщина симулирует. Но и непритворная болезнь ничуть не изменила бы его методы допроса. Он хватает Анну Квангель за плечи, причем так, что ей вправду больно, начинает трясти. Голова бьется о деревянное изголовье. Раз двадцать-тридцать он дергает Анну вверх и снова втискивает в подушки, а при этом яростно орет ей в лицо:

– Так и будешь врать, коммунистка хренова? Не ври! Не ври!

– Нет! – лепечет женщина. – Так нельзя!

– Говори, что писала открытки! Говори… сию… же… минуту! Или я тебе мозги вышибу, сволочь красная!

При каждом слове ее голова с силой бьется об изголовье.

Комиссар Эшерих, с письменными принадлежностями в руке, стоит на пороге, с улыбкой наблюдает эту сцену. Вот, значит, как допрашивает обергруппенфюрер! Еще пять минут, и эту женщину дней пять вообще не допросишь. Самые изощренные пытки не приведут ее в сознание.

Но если не перестараться, оно, пожалуй, и не так плохо. Пускай малость напугается, пускай почувствует боль, тем больше шанс, что она пойдет навстречу ему, человеку учтивому!

Заметив комиссара, обергруппенфюрер прекращает трясти свою жертву и, полуоправдываясь, полуукоризненно, говорит:

– Вы слишком церемонитесь с таким бабьем, Эшерих! Их надо тряхануть как следует, тогда они расколются!

– Безусловно, господин обергруппенфюрер, безусловно! Позвольте, я кое-что покажу этой женщине?

Он поворачивается к больной, которая, тяжело дыша, с закрытыми глазами лежит в постели:

– Госпожа Квангель, послушайте меня!

Она словно и не слышит.

Комиссар берет ее за плечи, осторожно усаживает.

– Вот так, – мягко говорит он. – Ну а теперь откройте-ка глаза!

Она открывает глаза. Эшерих рассчитал точно: после тряски и угроз его дружелюбно-вежливый голос звучит приятным контрастом:

– Вы только что говорили, что у вас тут давненько никто не писал. Посмотрите-ка вот на это перо. Им писали совсем недавно, возможно, сегодня или вчера, чернила еще вполне свежие! Смотрите, я могу сковырнуть их ногтем!

– Я в этом не разбираюсь! – упрямо говорит Анна Квангель. – Спросите у мужа, я в этом не понимаю.

Комиссар Эшерих пристально смотрит на нее.

– Прекрасно понимаете, госпожа Квангель! – говорит он чуть более резким тоном. – Просто не хотите понимать, так как знаете, что уже себя выдали!

– У нас никто не пишет, – упорно твердит Анна.

– И вашего мужа мне расспрашивать незачем, – продолжает комиссар. – Он ведь уже во всем признался. Он писал открытки, под вашу диктовку…

– Ну и хорошо, если Отто признался, – говорит Анна Квангель.

– Дай ты этой наглой бабе в морду, Эшерих! – внезапно орет обергруппенфюрер. – Какая наглость – морочить нам голову!

Но комиссар в морду не бьет, говорит:

– Мы взяли вашего мужа с двумя открытками в портфеле. Тут не отопрешься!

Когда Анна Квангель слышит про две открытки, которые так долго в горячке искала, ее вновь пробирает страх. Значит, он все-таки взял их с собой, а ведь был уговор, что она подбросит их сама, завтра или послезавтра. Зря Отто так поступил.

С открытками явно что-то приключилось, через силу думает она. Но Отто ни в чем не признался, иначе бы они здесь не шарили и меня не расспрашивали. Они бы тогда…