Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Я решил устроить облаву сам. Понимаете? Роль полицейских должны были исполнять надежные товарищи из другой группы. Заговор внутри заговора. Цель вам, разумеется, ясна. Я надеялся, что при явной угрозе ареста осведомитель чем-нибудь себя выдаст; например, необдуманным поступком или попросту беспечностью. Конечно, мы рисковали: мы могли полностью провалиться, хуже того, сопротивление или попытка к бегству могли привести к настоящим жертвам. Ведь, как вы прекрасно понимаете, группу на Гермионовой нужно было непременно застать врасплох – ровно как в скором времени сделала бы настоящая полиция. Осведомитель был одним из них, и только Хорна можно было посвятить в мой план.

Не стану рассказывать вам о приготовлениях во всех подробностях. Организовать такую операцию было непросто, однако в итоге все вышло очень даже хорошо и по-настоящему убедительно. Подставные полицейские ворвались в ресторан. Ставни захлопнулись. Сюрприз удался. Бо́льшая часть группы находилась во втором подвале, они расширяли подкоп, ведущий в подвалы крупного государственного учреждения. При первом же сигнале тревоги несколько товарищей поспешно ретировались в те самые катакомбы, которые в случае настоящей облавы, без сомнений, стали бы для них ловушкой. Но о них в тот момент мы не беспокоились. Опасности они не представляли.

Гораздо более серьезную тревогу и у Хорна, и у меня вызывал последний этаж. Именно там, среди банок с „Сухими супами Стоуна“ товарищ по прозвищу Профессор, бывший студент-естественник, совершенствовал новые детонаторы. Это был задумчивый, уверенный в себе юноша, маленького роста, с болезненно бледным лицом за большими круглыми очками. Мы опасались, что, узнав об облаве, он подорвет себя и погребет нас под обломками дома. Я поспешил наверх и застал его уже в дверях, начеку – он прислушивался, по его собственным словам, к «подозрительному шуму внизу». Не успел я до конца объяснить ему, в чем дело, как он, презрительно пожав плечами, вернулся к своим весам и пробиркам. Он являл собой образец истинного революционера без страха и упрека. Взрывчатые вещества были его верой и надеждой, его щитом и мечом. Он погиб через несколько лет после этих событий в тайной лаборатории – от преждевременного взрыва одного из своих усовершенствованных детонаторов.

Поспешив вниз, я стал свидетелем впечатляющей сцены, которая разыгрывалась в полутьме просторного подвала. Человек в роли инспектора (а роль свою он знал не понаслышке) резким голосом раздавал фальшивые приказы фальшивым подчиненным, требуя вывести арестованных. Очевидно, до сих пор ничего так и не прояснилось. Хорн, мрачный и угрюмый, стоял, скрестив руки на груди. Он терпеливо ждал неприятной развязки, и стоическое выражение его лица как нельзя лучше подходило ситуации. В полумраке я заметил, как один из товарищей с Гермионовой улицы втихаря жует и проглатывает клочок бумаги. Полагаю, какой-то компромат; возможно, всего лишь имена и адреса. Настоящий, верный „товарищ“. Но скрытое злорадство, которое порой таится на дне людского сочувствия, заставило меня усмехнуться этому совершенно непрошенному представлению.

В остальном рискованный эксперимент или, если вам угодно, театрализованная акция, похоже, провалилась. Длить этот спектакль не имело смысла; но объяснение поставило бы нас в неудобное и даже опасное положение. Парень, который съел записку, будет в ярости. Ребята, что пустились наутек, тоже разозлятся.

К моему пущему раздражению, дверь в другую часть подвала, где находились печатные станки, распахнулась, и появилась наша юная революционерка. Черный силуэт в облегающем платье и большой шляпе возник в мерцающем свете газового фонаря. За ее плечом я различил изогнутые брови и красный шейный платок ее брата.

Только их сейчас и не хватало! В тот вечер они были на любительском концерте в пользу бедняков; но она пожелала уйти пораньше, чтобы по пути домой зайти на Гермионову, якобы поработать. В ее обязанности входило править гранки итальянского и французского изданий „Набата“ и „Смутьяна“».

«Боже мой!» – пробормотал я. Однажды мне довелось пролистать несколько номеров подобных изданий. По мне так трудно представить менее подходящее чтиво для юной леди. В своем роде эти листки были самыми прогрессивными; если под «прогрессивностью» понимать выход за рамки всего разумного и приличного. Один призывал к ликвидации всех общественных и родственных связей; другой пропагандировал планомерные убийства. Этот образ – юная особа, хладнокровно исправляющая ошибки в гранках таких вот мерзостей, – был для меня невыносим, поскольку совершенно не вязался с моими представлениями о женской природе. Мистер Икс пристально посмотрел на меня и продолжил: