Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он скрестил руки на груди и эдак отчаянно выпятил подбородок – видали прощелыгу! Но меня-то на эти фокусы не купишь.

„Да ты беглый каторжник“, – говорю.

Когда он услышал французский, у него отвисла челюсть и он изменился в лице.

„Я ничего не отрицаю“, – сказал он, не в силах отдышаться, ведь моя лошадь заставила его хорошенько побегать. Я спросил, что он здесь делает. Наконец, он перевел дух и объяснил, что ищет ферму, которая, если он правильно понял (из разговоров людей на шхуне, судя по всему), находится где-то неподалеку. Тут я громко рассмеялся, чем привел его в замешательство. Так его обманули? Поблизости нет никакой фермы?

А я все смеялся и смеялся. Он шел пешком, и, ясное дело, первое же стадо быков втоптало бы его в землю. У пешего человека, который попадется быкам на пастбище, нет ни малейшего шанса.

„Тебе еще повезло, что я на тебя наткнулся, я ведь жизнь тебе спас“, – говорю. „Может, и так, – отозвался он, – только вот мне показалось, что вы решили забить меня копытами“. Я уверил его, что при желании это не составило бы труда. И тут в воздухе повисла пауза. Я загнал его в воду, но теперь, хоть убей, не знал, что с ним делать. Мне пришло на ум спросить, за что его сослали. Он повесил голову.

„За что? – говорю. – Воровство? Убийство? Изнасилование?“ – Мне хотелось услышать, что он сам на это скажет, хотя, конечно, я не сомневался, что он соврет. Но в ответ я услышал только:

„Думайте, что хотите. Я ничего не буду отрицать. В этом нет никакого толку“.

Я оглядел его повнимательней, и тут меня осенило.

„Там ведь и анархистов держат, – сказал я, – наверно, ты один из них“.

„Я ничего не отрицаю, monsieur“, – повторил он.

Такой ответ заставил меня подумать, что он, может, и не анархист. Эти чертовы психи так гордятся собой, что будь он одним из них, то, скорей всего, признался бы сразу.

„Кем ты был до каторги?“

„Ouvrier, – ответил он. – И, смею заметить, – неплохим рабочим“.

Тут уж я решил, что он все-таки анархист. Они ж в основном из рабочего класса, так ведь? Ненавижу бомбометателей, этих малодушных тварей. Я уже было решил повернуть лошадь и оставить его умирать от голода или потонуть – пусть сам выбирает. Добраться до меня у него не выйдет – на другой конец острова его не пропустит стадо. Но что-то дернуло меня спросить:

„Так чем ты занимался?“

Мне было плевать, ответит он или нет. Но когда он мгновенно отрапортовал: „Mécanicien, monsieur“, – я чуть не подпрыгнул в седле. Неисправный катер простаивал в устье вот уже три недели. Мой долг перед компанией был очевиден. Он тоже заметил мою неожиданную реакцию, и минуту-другую мы смотрели друг на друга как завороженные.

„Садись в седло позади меня, – сказал я. – Приведешь в порядок мой паровой катер“.

В таких выражениях достопочтенный управляющий хозяйством Мараньон рассказал мне о появлении предполагаемого анархиста. Отпускать он его не собирался – из чувства долга перед компанией. А с такой кличкой работу в Орте точно не найти. Вакерос, когда им случалось покидать ферму, разносили слухи по всему городу. Они понятия не имели, что значит «анархист» и что такое Барселона, и называли его Анархист Барселонский, будто это имя и фамилия. Зато горожане знали про анархистов из газет, и доходившие из Европы истории производили на них сильное впечатление. Над шутовским титулом «Барселонский» мистер Гарри Джи потешался с особым удовольствием. «Эта порода славится своей свирепостью, не так ли? И народ с лесопилок тем паче боится иметь с ним дело, понимаешь? – откровенно торжествовал он. – Это имя держит его надежнее, чем если бы я приковал его за ногу к палубе катера».

«И заметь, – добавил он, немного помолчав, – он этого не отрицает. Тут нет никакой несправедливости. Он ведь беглый каторжник, как ни крути».

«Но жалованье-то вы ему платите?» – спросил я.

«Жалованье! На что ему здесь деньги? От меня он получает еду и одежду. В конце года я дам ему что-нибудь, конечно. Не думаешь же ты, что я найму преступника и стану платить ему, как честному работяге? Я действую исключительно в интересах компании».

Я согласился, что раз уж на рекламу уходит более пятидесяти тысяч в год, то режим жесточайшей экономии просто необходим. Управляющий хозяйством Мараньон одобрительно крякнул.

«И вот что я тебе скажу, – продолжал он, – знай я точно, что он анархист, и осмелься он попросить у меня денег, я б ему пинка отвесил. Впрочем, не пойман – не вор. Я бы охотно поверил, что он попросту пырнул кого-то ножом, при смягчающих обстоятельствах, – вполне себе по-французски, знаешь ли. А вот эти кровожадные идеи, что надо, мол, избавиться от закона и порядка во всем мире, приводят меня в бешенство. У каждого достойного, уважаемого работяги они почву из-под ног выбьют. Говорю тебе, надо как-то оградить всех, у кого совесть чиста. Таких, как ты или я. Иначе первый попавшийся негодяй будет мне ровней во всем. Разве нет, а? Но это же чушь!»