Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Ее муж (который тоже сидел в карете напротив меня) с его тонким костистым носом и совершенно бескровным лицом, будто сжатым казенными бакенбардами, не обладал ни «важным видом», ни придворной светскостью сэра Лестера Дедлока. Он принадлежал к высшей буржуазии и, будучи банкиром, открыл мне скромный кредит. Он был настолько горячим, нет, настолько закостенелым, буквально мумифицированным роялистом, что в беседе использовал обороты речи времен, я б сказал, славного Генриха IV, а когда речь заходила о деньгах, исчислял их не во франках, как обычные послереволюционные безбожники французы, а в давно изъятых из обращения и забытых экю – из всех денежных единиц мира! – как если бы Людовик XIV все еще прогуливался по садам Версаля, а месье Кольбер [31] Жан-Батист Кольбер (1619–1683) – французский государственный деятель, фактический глава правительства при Людовике XIV. по-прежнему был занят устройством торгового флота. Согласитесь, весьма странные манеры для банкира девятнадцатого века. К счастью, в конторе (которая занимала первый этаж городской резиденции Делестангов, расположенной на тихой, тенистой улице) счета велись в современной валюте и мне никогда не составляло труда донести свои желания до степенных, тихоголосых клерков – легитимистов, я полагаю, – сидящих в постоянном полумраке от частых и толстых решеток на окнах, за потемневшими от времени конторками, под высокими потолками с тяжелыми лепными карнизами. Выходя на улицу, я всегда чувствовал себя так, словно побывал в храме очень величественной и в то же время совершенно светской религии. Обычно именно в этих обстоятельствах, когда я проходил под сводами больших каретных ворот, леди Дедлок – я, конечно, говорю о мадам Делестанг, – завидя приподнятую мною шляпу, подзывала меня с благожелательной властностью к карете и говорила с веселой небрежностью: «Садитесь-ка, проедьтесь с нами!», к чему ее супруг обычно присоединялся с некоторым даже воодушевлением: «Давайте же! Садитесь-садитесь, молодой человек!» Иногда он расспрашивал меня о моем времяпрепровождении – подробно, но и с большим тактом, и никогда не забывал выразить надежду, что я регулярно пишу своему «достопочтенному дядюшке». Я не делал секрета из своих занятий, и тешу себя надеждой, что мои безыскусные рассказы о лоцманах и обо всем прочем развлекали мадам Делестанг, насколько вообще эту невероятную женщину могла развлечь болтовня мальчишки, переполненного новыми впечатлениями от необычных людей и небывалых ощущений. Она не высказывала своего мнения, она вообще говорила со мной очень редко. Однако благодаря одному краткому и мимолетному эпизоду ее портрет хранится в галерее моих самых сокровенных воспоминаний. Однажды, высадив меня на углу улицы, она протянула руку и удержала мою, слегка сжав ее на мгновение. Муж неподвижно сидел в коляске и смотрел прямо перед собой, а она наклонилась ко мне и сказала спокойно, но с легкой тенью тревоги в голосе: «Il faut, cependant, faire attention a ne pas gâter sa vie» [32] Будьте осторожны, не испортите себе жизнь ( франц. ). . Никогда прежде не видел я так близко ее лица. Мое сердце забилось быстрее, и потом весь вечер я был задумчив. Безусловно, всякому следует стараться не загубить свою жизнь. Но она не знала – и никто не мог знать, – какой призрачной эта опасность казалась мне тогда.

Возможно ли укротить порыв первой любви? Просчитать, составить сухой прогноз на будущее, пользуясь тяжеловесным вокабуляром из работ по политической экономии? Мыслимо ли это, я вас спрашиваю? Возможно ли это? Правильно ли? Разве может добродушный совет «не испортить себе жизнь» погасить юношескую страсть, когда ты наконец добрался до самого синего моря, готовый воплотить свою детскую мечту?

Это было самое неожиданное, но и последнее из многих подобных предостережений. Это прозвучало как-то особенно странно – и я услышал в нем голос ограниченности, голос невежества, как если бы его произнесли в присутствии моей прелестницы. Но мне хватило ума и восприимчивости, чтобы распознать в нем также и голос доброты. А кроме того, неопределенность этого предостережения – ведь фраза «испортить жизнь» могла означать что угодно – способна приковать внимание любого, благодаря флеру глубинной мудрости. Как бы там ни было, но слова красавицы мадам Делестанг на целый вечер погрузили меня в раздумья. Я пытался понять и не преуспел, поскольку никогда не представлял себе жизнь как коммерческое предприятие, неверное управление которым может все испортить. Незадолго до полуночи, когда меня уже не преследовали ни призраки из прошлого, ни мечты о будущем, я в задумчивости вышел из дома и спустился к набережной Вье-Порт к лоцманскому катеру моих друзей. Я знал, что в ожидании экипажа он стоит в крошечном притоке канала за фортом, у самого входа в гавань. Залитые лунным светом пустынные набережные казались белоснежными, как будто подернутые инеем в колючем воздухе декабрьской ночи. Мимо беззвучно просочился бродяга, за ним другой; таможенный караульный, сабля на боку, по-солдатски чеканил шаг почти у самых бушпритов долгой вереницы кораблей, носами пришвартованных напротив длинной, слегка изогнутой и непрерывной стены из высоких домов, которые казались одним огромным покинутым зданием с бесчисленными плотно затворенными ставнями. В нескольких местах стена отбрасывала желтые отблески света на синеватый глянец мощеной дороги – это свет припортовых кабаков. Проходя мимо, можно было услышать доносящийся изнутри приглушенный гул голосов и больше ничего. Как же тихо было на причалах в ту последнюю ночь, когда я отправился на катере гостем марсельских лоцманов! Ни звука, кроме моих шагов, ни вздоха, ни отдаленного эха привычной оживленности узких загаженных улочек Старого города – и вдруг с жутким скрежетом металла и дребезжанием стекла появился омнибус. Совершая свой последний рейс от площади Жольет, он резко обогнул угол глухой стены, смотрящей через мостовую прямо на угловатую громаду форта Святого Иоанна. Мимо, цокая копытами по гранитной брусчатке, пронеслась рысью тройка лошадей, а за ними, с грохотом подпрыгивая, протряслась совершенно пустая, светящаяся желтым, фантастическая махина; над всем этим рокотом восседал кучер, покачиваясь на своем облучке как будто во сне. У меня перехватило дыхание, я вжался в стену. Сногсшибательно! Пройдя на обмякших ногах несколько шагов в тени форта, которая была темнее сгустившейся над каналом облачной ночи, я увидел крохотный луч света от фонаря на причале и заметил еле различимые фигуры, которые двигались к нему с разных сторон. Лоцманы третьей команды спешили на вахту. Cлишком сонные для разговоров, они молча поднимались на борт. Редкое кряхтение, звучный зевок. Кто-то даже изрыгнул: «Эх! Черт побери!» – и устало вздохнул над своей тяжелой судьбой.