Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Если с недавним выпускником Оксфорда и будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе Конрада свел случай, то последующие встречи были обусловлены его новой писательской карьерой, первый и наиважнейший толчок которой дал Эдвард Гарнетт, рецензент издательства, в которое Конрад отправил свой дебютный роман.

Я познакомился с Конрадом в ноябре 1894 года. За несколько месяцев до того я, в качестве рецензента издательства мистера Фишера Анвина, на скорую руку набросал один из своих поверхностных «отчетов» и рекомендовал «Причуду Олмейера» к печати. Необычная атмосфера тропиков и поэтический «реализм» этого романтического повествования заинтриговали меня, и я подумал, что в венах автора, вероятно, течет восточная кровь. Когда же мне сказали, что он поляк, интерес мой только возрос, поскольку мои друзья-нигилисты Степняк и Волховский, когда кто-нибудь сочувствовал положению поляков, всякий раз отзывались о них как о «жалких неудачниках». <���…> Я помню яркого брюнета, невысокого, но чрезвычайно изящного в своих несколько нервических движениях. Его блестящие глаза то сужались и становились пронзительными, то теплели, смягчаясь. В манерах его также чередовалась настороженность и расслабленность, он говорил то сдержанно, то резко, то вкрадчиво. Никогда прежде не видел я человека столь по-мужски энергичного и столь по-женски чувствительного.

Первые книги Конрада не пользовались широкой популярностью, зато писатели заметили нового автора сразу, и со многими у него завязались длительные, часто непростые отношения. Вот что о Конраде пишет Герберт Уэллс:

На меня он сперва произвел наистраннейшее впечатление, впрочем, как и на Генри Джеймса. Маленький, сутуловатый, он, казалось, раз и навсегда втянул голову в плечи. Темное, будто уходящее назад лицо, очень аккуратно подстриженная борода клином, испещренный морщинами лоб и очень тревожные темные глаза. Движения рук его шли от плеч, что выглядело очень по-восточному. Английский его был весьма необычным. Говорил он в целом неплохо, часто использовал французские слова, особенно когда речь заходила о вопросах культуры или политики. Но были и странности. Читать по-английски он стал много раньше, чем говорить, поэтому составил неверное представление о произношении многих самых обычных слов. Так, например, он был неисправим в своей привычке произносить конечное «е» в словах these и those. <���…> Говоря о морском деле, он всегда был на высоте, но при обсуждении менее знакомых тем ему нередко приходилось искать слова.

Конрад с миссис Конрад и их белокурым, ясноглазым сынишкой часто приезжали в Сэндгейт. Коляской, запряженной черным пони, он, пощелкивая кнутом, правил, словно это были дрожки, и к ужасу всех присутствовавших погонял маленькую кентскую лошадку громкими криками и уговорами по-польски.

Мы никогда особенно не «ладили». Пожалуй, я был даже менее понятен и симпатичен Конраду, чем он мне. Полагаю, он считал меня обывателем, недалеким и слишком англичанином. Он не верил, что я могу всерьез воспринимать социальные и политические вопросы, всегда старался копнуть под самые основы моей личности, раскрыть мои воображаемые обсессии и понять, что я представляю из себя на самом деле. <���…> Помню, как однажды мы лежали на пляже в Сэндгейте, смотрели на море и беседовали. Он спросил, как бы я описал ту лодку, что стоит, плывет, танцует или трепыхается на воде? Я ответил, что в девятнадцати случаях из двадцати лодке досталась бы самая обычная фраза. Чего-то более выразительного она удостоилась бы, только если б имела какую-то важность, и тогда эта фраза зависела бы от угла зрения, при котором лодка приобретает значение. Но тот факт, что лодка может быть просто лодкой, в корне расходился с его чрезмерно чувственным восприятием. Он желал запечатлеть ее с достоверностью собственного зрительного образа. Я же хотел видеть ее только через отношения с чем-то еще – с историей или фабулой.

В моем доме Конрад познакомился с Шоу, и тот завел разговор в привычной для него фривольной манере. «Знаете ли, дорогой коллега, ваши книги никуда не годятся», – говорил он, отстаивая я уж и забыл какой из своих шоувианских аргументов, и далее в том же духе. Я вышел из комнаты и вдруг обнаружил, что Конрад идет за мной по пятам. Бледнее полотна, он быстро проговорил: «Этот человек хочет меня оскорбить?» Соблазн сказать «да» и стать секундантом на дуэли был очень велик, но я преодолел его. «Это юмор», – сказал я и вывел Конрада в сад освежиться. Слово «юмор» всегда ставило Конрада в тупик. С этой чисто английской хитростью он так и не научился управляться.