Наоми Френкель - Дом Леви

– Как твои дела, Эрвин?

– Я? А-а-а… Политический деятель. Активист коммунистической партии.

– Так.

И снова молчат. Большая печь согревает комнату. Рядом с печью колыбель, и на веревке развешаны пеленки. И запахи – влажной стирки и ребенка.

– Иди сюда, Гейнц, посмотри на моего сына.

Стоят около дремлющего ребенка, кружатся по комнате, рассматривают книги, пейзаж на картине, возвращаются к столу. Когда Эрвин приносит бутылку коньяка и разливает в две небольшие рюмки, Гейнц видит слегка дрожащие руки Эрвина, и чувствует, что не простое гостеприимство заставило его предложить выпивку. Не все в порядке у друзей. Как у Гейнца, так и у Эрвина.

– Ну, а у тебя как дела, Гейнц? Продолжаешь дело отца? Фабрикант?

– Продолжаю угасающее дело, – смеется Гейнц. – Нет уже той фабрики, какой она была, когда мы с тобой играли между складами. Тогда она была одна из самых больших в государстве. Тем временем возникли гиганты и пожирают середняков. Положение наше нелегкое.

– Естественно, – говорит Эрвин с горечью, – судьба твоя как судьба многих в наши дни. Страна наша играет в строительство, как в биллиардную игру. Десять вниз, один – вверх. Опасная игра, выпьем немного, Гейнц.

– Выпьем, Эрвин, – они стукаются рюмками и выпивают.

– И что будет? – спрашивает Гейнц.

– Что будет? Не нужно быть мудрецом, чтобы видеть то, что нарождается. Диктатура капитала уже свершилась в экономической жизни. Германия выходит из себя в ожидании диктатора и спасителя. Гения, который сумеет примирить хозяйство, спланированное финансовым капиталом, с человеческой глупостью.

– Ты был прав, Эрвин, не нужно мудрости, чтобы видеть то, что нарождается.

– Нет, – усмехается Эрвин, – нет нужды в слишком большой мудрости.

Эрвин наливает вторую рюмку.

– А где Герда? – спрашивает Гейнц.

– Пошла по своим делам. Опаздывает с возвращением, а я должен вечером выйти по своим делам.

– И так вы живете, она приходит, а ты уходишь, она уходит, а ты приходишь?

– Многие ныне так живут, – говорит Эрвин и снова тянется к бутылке.

Но Гейнц отодвигает бутылку на краешек стола и протягивает Эрвину пачку сигарет. Эрвин в штанах для верховой езды, домашних туфлях и неряшливо напяленном ватном пальто. Они и молча курят. Шорох ребенка долетает из колыбели, огонь шелестит в печи. За стеклами окон снег обеляет ночь. Звенит будильник, и Эрвин пугается у окна. Плечи его опущены, Белая скука за окном. Молчание и дым в комнате.

– Вероятно, задержалась на улице, – прерывает молчание Гейнц, – открылись рождественские базары, теснота и толкотня всюду.

– Может быть, – говорит Эрвин и возвращается к столу.

– Говори – не говори, Эрвин, – пытается Гейнц повернуть беседу в иное русло, – Брюннинг – умеренный и разумный государственный деятель, и, может, ему удастся спасти страну от авантюрной политики.

– Нет, не думаю, чрезвычайные законы – это лишь начало конца.

– Конец чего?

– А-а… В конце концов, придет конец всему этому.

Гейнц удивлен и не понимает, что имеет в виду Эрвин под «всему этому» – тому, что должно нагрянуть будущим или к его ожиданию чего-то пугающего.

Часы стучат, Эрвин поворачивает голову к двери и затем вновь склоняется над столом.

«Господи, и это Эрвин?» – перед глазами Гейнц стоит юноша Эрвин во дворе университета, покоряющий сердца своим смехом и густой взлохмаченной шевелюрой. Юноша Эрвин на школьной скамье, полный радости и серьезности жизни, сын Эрвин, стоящий рядом со своим отцом, широкогрудым мастером, держащим в руке ногу лошади, пламя в кузнечных мехах, искры, рассыпающиеся в полете…

– Как здоровье отца, Эрвин? Как чувствует себя, мастер Копан?

– Ха, – грустно посмеивается Эрвин, – Мастер давно уже не мастер, а политический деятель, как я, суетится, одноглазый, и проповедует тезисы Гитлера. Поет аллилуйю новому порядку. Вышел на люди с обвинениями, которые предъявляет средний класс. Больше я не прихожу к отцу и матери.

И снова склоняется Эрвин над столом и тянет руку к бутылке. И снова Гейнц видит его дрожащую руку, и неожиданно разражается потоком слов, словно открылся источник, запертый до сих пор. Гейнц рассказывает о последних осенних месяцах, о фабрике, о ненависти к евреям в деловых кругах, о деде и господине Функе, об отце и о себе самом, о Эдит и Эмиле Рифке, о благодушной слепоте, объявшей всех, и том, что он единственный не может вскарабкаться в это благодушие.

– Что осталось человеку в эти дни, Эрвин, я тебя спрашиваю, если не его дом, его угол? Поэтому я в душе принял решение: всеми способами хранить мой дом, семью и имущество.