Наоми Френкель - Дети

– Я остался без ничего, мать, абсолютно без ничего.

– Так Хейни тоже говорил. Его все звали – «Хейни пустое место».

– Заходите, – зовет водитель, – отправляемся. Резкий звонок и скрежет рельс, стук оконных стекол, и трамваи сдвигается с места. Впереди и сзади него – полицейские машины. Автоматы у полицейских наизготовку, каски блестят.

Берлин сопровождает трамвай градом проклятий. Снежки ударяются в стекла, вагон, как арестантская машина. Город, дома, люди вдоль трамвайной линии подобны серым железным решеткам. Когда они отъезжают, толпа останавливается и замирает на тротуарах. Глаза провожают их равнодушием, ненавистью, скукой, и даже редким выражением поддержки. Эрвин погружает руки в карманы. Пальцы натыкаются на шарф Герды. Аромат духов ударяет в нос. Запах мыла и чистоты. Духи Герды. Он начинает кашлять. Водитель тоже пытается преодолеть сухость в горле.

– Парень, может, у тебя в кармане есть конфетка. У меня они кончились.

Эрвин зажигает сигарету, дает водителю. Тот указывает на надпись над головой: «Запрещено курить! Запрещено разговаривать с водителем во время движения!»

– Человек, – смеется водитель, лицо его обволакивается сигаретным дымом, – нам все разрешено.

– Свободны в вагоне арестантов, – смеется Эрвин, – полицейские охраняют нашу свободу, – и закуривает сам.

– Ты, в общем-то, не из молодых? – спрашивает мать.

– Примерно, твоих лет, мать.

– Ты, выходит, уже вышел на пенсию, а тебя мобилизовали?

– Партия мобилизовала. Пришли к старому Кнофу и говорят: «Кноф, пошли».

– Значит, зовут тебя – Кноф.

– Именно, мать. Рудольф Кноф. Улица Миллера, 104.

– Воюем, Кноф?

– Не совсем так, мать. Не как в прошлом. Тогда был кайзер, был Бисмарк, были социалистические законы, была полиция, была тюрьма, и был Кноф. Тогда Бисмарк ничего не мог сделать Рудольфу Кнофу. Сегодня у нас республика. Есть большая партия, и нет Кнофа. Рудольф стар, партия стара, и мы проигрываем, мать.

– Проигрываем, говоришь? Эту забастовку мы проиграем.

– Эту, другую. Проиграли тогда, проиграем сейчас. Нацисты заключили союз с коммунистами, и теперь эти дают очки для укрепления нацистов внутри рабочего движения. И что от этого Кнофу, который выбрался из-за печки и везет жалкие души по улицам Берлина?

Снежок разлетелся от удара в стекло, покрытое трещинами. Кноф вытирает лицо, словно снежок ударил в него. Берлин проносится мимо. Конца не видно проспекту. Конца нет валу шапок на головах вдоль улицы. На остановке один человек, поднял руку: просит остановиться.

– Есть пассажир, Кноф! – радуется мать.

– Минуточку, – отвечает Кноф, – знаем мы их, мать. Они посылают одного, и в момент, когда останавливаешься, обрушивают град снежков и камней.

– Человеку надо верить, Кноф. Остановись!

– Останавливаю.

Скрежещут тормоза. Полицейские машины остановились. И тут же – толпа, хохот, вопли, визг. Пассажира и след простыл. Град снежков. Стекла залеплены. Полицейские машины гудят, трамвай трогается.

– Что я сказал вам, – оборачивается Кноф к матери, – старик Кноф хорошо их знает.

– Мой муж тоже был социал-демократом, – говорит она, словно стараясь сама себя подбодрить, а также Эрвина, сидящего с опущенной головой, и Рудольфа Кнофа, старые глаза которого напрягаются, вглядываясь сквозь потрескавшееся стекло профессиональным взглядом водителя, – и сын мой тоже был социал-демократом.

– Был, – бросает Кноф мимолетный взгляд на Эрвина, вероятно, считая его сыном старухи, – хорошо, что у меня нет сыновей, повезло мне.

– Нет, Кноф, – она кладет руку на плечо Эрвина, – он в порядке.

– Жена моя старая, – продолжает вагоновожатый, не обращая внимания на слова матери, не отрывая взгляда от покрытой трещинами дали, – дочь кузнеца из Эберсвальда, все время ныла, и не было конца ее недовольству. Кноф, говорила она изо дня в день, какой от тебя толк? Днем – трамвай, вечерами – партия, в праздники – трамвай или партия. А ночами так и не преуспел породить сына. Кноф, все вешают над супружеской кроватью ангелов, святых, всех спасителей, приносящих счастье, а ты, Кноф, что вешал над нашим супружеским ложем? Карла Маркса и Фердинанда Лассаля. Ну, что с них возьмешь, с Карла и Фердинанда? Пять дочерей, одна за другой. И что с них толку, с дочерей, Кноф? Приходят к зрелости, животы до зубов, мужья, дети – и нет их рядом. И теперь старый Кноф сидит за печкой и говорит своей жене Кнофке: дочерей вырастили, разбежались они кто куда. Мужья их не моей плоти и крови, и меня вообще не интересуют. Один – коммунист, два других – нацисты, четвертый – католик, пятый – полицейский. И все же нам повезло. Были бы сыновья, вырастили бы мы предателей. – Кноф бросает в сторону Эрвина многозначительный взгляд.