Наоми Френкель - Дети

– Господин Эрвин, я спросила вас, может, вам помогут мои очки?

– Нет, не помогут!

Не обратил внимания на ее изумленный взгляд. «Уже сегодня!» И рука закрывает лист телеграммы.

– Алло, Эрвин, – Гейнц заглядывает в секретариат, – что с твоими волосами?

– Сгорели.

– Сгорели?!

Глаза их встречаются.

– Я хочу с тобой поговорить, Гейнц.

– Сейчас? Я собирался уходить.

– Дело неотложное, Гейнц.

Рывком Гейнц открывает дверь Эрвину.

– Выпей бокал превосходного токайского вина, Эрвин. Ты выглядишь усталым. Вчера пришли слишком поздно. Как провели время, Эрвин?

– Отлично, – короткий ответ пресекает поток слов Гейнца.

– Проблемы, Эрвин?

– Я уезжаю отсюда.

– Уезжаешь? Куда? Когда вернешься?

– Я еду в Москву.

– В Москву? Что вдруг? И когда вернешься?

– Не думаю, что вернусь.

– Прошу тебя, объясни толком.

– Я еду в Москву чтобы явиться на суд Коминтерна, Гейнц, смысл этого ясен.

– Ты сошел с ума, Эрвин? – закричал Гейнц, хотя и не собирался кричать и понимал, что ему надо разумно и взвешенно говорить с Эрвином, – кто тебя заставляет это сделать? Что ты, черт побери, слушаешь их?

– Я подчиняюсь внутреннему моему приказу.

– Глупости! Это всего лишь твой страх перед ними. Они запугали тебя: если ты не подчинишься их приказу, устроят тебе суд здесь, в Германии. Это все, Эрвин. Страх – это все.

Бутылка токайского задрожала от стука кулака Гейнца по столу. Взгляд его, обращенный к Эрвину, тяжел и жесток. Гейнц решил бороться за жизнь друга. Гейнц от него не отступит. Эрвин опускает глаза, он слишком устал, чтобы ответить на этот бесцельный выпад. На этот раз Гейнц не отступит. Он всегда уступал Эрвину, но на этот раз он заставит Эрвина подчиниться его воле. Это не только война за жизнь Эрвина, но и за его, Гейнца, собственную жизнь. Эрвин был для него не только другом, но и символом юности. Человек, который осуществил в своей жизни все идеи, обсуждаемые ими в те годы, ревниво хранил чистоту души от любой скверны, свою жертвенность во имя общего дела, внутреннюю дисциплину, был образцом настоящего человека. Эрвин был для Гейнца тем, кем он мечтал стать, но не стал. Все время, сколько Эрвин был рядом, он служил для Гейнца образцом. Эрвин был для Гейнца всем тем, от чего Гейнц отказался во имя малых дел, во имя существования семьи и дома. Во имя Эрвина отказался от Герды, единственной женщины, которую любил. Эрвин был более ее достоин. Исчезнет Эрвин, будет убит Эрвин – жизнь Гейнца опустеет. Гейнц хочет все это выложить другу, но не делает этого, только говорит:

– Убегай! Спрячься, и спасай свою жизнь! Ты не Мессия Пруссии, и твое маниакальное желание сделать свой конец подобным его жизни и концу, глупа. Убегай! Все мое – твое. Я помогу тебе. Деньги в эти дни решают все. Они купят тебе свободу! Убегай! Эдит пойдет за тобой!

Он говорил с сильнейшей нервозностью, мял сигарету между пальцами, рассыпал табак по столу. Ответ Эрвина был резким.

– Я не убегу. Человек не может убежать от самого себя.

«Человек не может перепрыгнуть свою тень» – это голос матери реет по комнате, и лихорадочность сходит с лица Гейнца.

Пальцы Эрвина крутят бутылку вина. Задымленные, они замерли на стекле бутылки, словно из них ушла жизнь. «Оставь меня,» – говорят глаза Гейнцу, – не добавляй мне боли. Хватит мне собственной борьбы за свою жизнь». Гейнц хорошо изучил язык взгляда Эрвина. Точно так же, как собственное, истинное «я». Боевой дух оставил его сердце, и внутренний голос шепчет:

«Ты бы поступил точно также. Не спасался бегством. Все годы ты пытался сбежать от своего еврейства, и не сбежал».

И снова в ушах голос матери: «Человек не может перепрыгнуть свою тень, Гейнц».

И дед гремит голосом: «Будь мужчиной, расстанься с ним, как мужчина, облегчи ему душу».

– Поверь мне, Гейнц, – прерывает Эрвин внутренние голоса Гейнца, – мне нечего больше делать. Я не могу сбежать от самого себя. – Тоска в голосе Эрвина свидетельствует, что он отключил себя от нормальной жизни. И долгая, глубокая дружба, связывавшая их, не в силах вернуть его к жизни. Гейнц не может выдержать выражение лица Эрвина, не сумеет вынести их расставание. Пальцы его беспомощно вертят пепельницу деда. Голос в душе снова нашептывает: «Это закон твоей жизни. Всех, кого ты любишь, ты обречен потерять... Герду, Эрвина, отца, мать. Нет! Смерть не забирает тех, которых душа твоя любит». Только теперь Гейнц чувствует эту силу в себе – силу абсолютного отречения. Отбрасывающим жестом, словно оставляя свое место, он отшвыривает пепельницу деда и говорит негромко: