Николай Богданов - Осиное гнездо

Через полчаса отец сидел за столом и объяснял Паське, жене и соседям: — Это, значит, маска есть от газов, как немец пущает, напяливаешь, — во!

Он надевал маску и хрюкал. Девки и бабы писка-ли и пятились.

— А хрючишь зачем? — спрашивал дураковатый Авдоха.

— Зачем, зачем, — передразнивал Федот, — видал, бабы пускаются, а газ и пововсе вблизь не подходит.

Все святки носился Дикой с маской, пока не надоел всем, даже Тузику.

С войны отец привез чаю и сахару, потом сходил в волость и принес трешницу.

— Это тебе, как солдатке, полагается, — объяснил он матери.

Мать побираться больше не ходила и первый раз за долгие годы проклятые истопила печку и испекла горячие, свои, хлебы.

Отец все время был веселый, только хмурился, когда рассказывали про умершего от обиды деда.

Терпел Дикой, крепился и вдруг признался отцу, кто стрелял в барина.

Отец долго и пристально смотрел.

— Эт ты, как же?

— Пуговицей, тятька, от дедкинова зипуна!

Задумался отец, а потом сердито сказал:

— Ты, Васька, брось, пользы от этого нет, — убьешь старого, молодой кобель будет; рассчитываться, так со всеми сразу. — В глазах отца полых-лун и потух огонь.

Скоро опять отец ушел на войну, а мать — по кускам.

Жить Дикому стало туго. Зипун продувает, и в брюхе урчит.

Ванька Щегол то свининки принесет, то пирога кусок, то целый блин; друзья победней — просто краюшку, — тем и сыт.

Днем за делами, и живот не слыхать.

Делов-то днем немало. Перво-наперво утром. Мужики еще в сараи за кормом не успели уйти — нужно их опередить. Взял колдашку и — передом. Обязательно в огумьях лежат зайцы.

Самое большое удовольствие — это косого выпугнуть. Вскочит, стук лапами, а тут в него колдаем, как пырснет, сто тузиков не догонит, и-и-и!

К обеду — на гору. Там дел по завязке. Каждый себе смастерил скамейку, дно льдом наморозил и с горы ходом.

Надо поспеть на чужих накататься. Хозяйства у Дикого нет, и ему прощают такие штуки.

К вечеру на пруду — там еще хлеще. Вырубят прямо изо льда ледянки, разгонят по льду, пузом бац и — ширр!

Совсем к вечеру — на посиделки; которых ребят и не пустят, а Дикого пустят, — плясун.

Девки сидят, как угоднички, в десять шалей закулемались и нитки сучат. А ребята без делов — тары-бары. А вот как гармонист придет — тут дело начинается.

Тут отвечают Дикого лапотки.

Хоть совсем к утру, но и с посиделок выгоняли. Тут уж податься было некуда. В такой крайности шел на гумна, в солому; закопается в середку омета и кончено — у зайцев научился.

Плохо только, когда брюхо урчит. С сытым брюхом и в соломе за мое почтение.

— Эх! Ходи изба, ходи печь!

Так, день за днем на одной ножке прыгали! Проскакали холодные, пришли нюни, с капелями. Сыростью потянуло, а с нею потянуло в село разные вести. Мутные, шопотные.

— … Царя сместили… войне конец… землю дадут… — шелестело с языков. Стало больше солдат итти, с ними и вести ползли и слова новые разбегались:

«Митинги, оратели, капиталисты, буржуи и большаки».

Однако, весной что-то замолкло. Солдат шло совсем мало, землю не давали. Только как-то незаметно вместо стражника милиционер стал, а в имение десять солдат-кавалеристов пригнали. Охранять.

Шло лето, и вдруг опять забушевало. Поперли солдаты тучами. Все с ружьями, револьверами, а иной придет бомбами увешается.

— Ишь ты, Гаврюха, чисто арсенал!

— А ты чихаус уволок, — трунили друг над другом солдаты. Про «большаков» разговоры все чаще.

«Какие же они есть, — задумывался Дикой, — мотри, ростом вышли, вроде дяди Егора Бузанова С версту телеграфную». Ждал Васька отца со дня на день: — вот уж у него распрошу, — говорил друзьям — он у меня с понятиями, беспременно знает!

Но вот как-то поймал Дикого на улице солдат, — Матвей Коблов, и говорит:

— Слушай, паря, только не реви, скажи матери, штоб отца не ждала, долго жить приказал…

— Это как же, — задохнулся Дикой.

— Так-то, расстреляли, большавиком был, значит.

Ваську закачало, пошел и сел на бревнах. Сам не свой: большаки-вот какие большаки… — гудело в голове.

Тут же Матвей рассказывал: «… настоящий большевик… офицеры, значит, наступать до победы, — а он, гыт, вы, гыт, контра, вас, гыт, к ногтю надо, а солдатам брать ружье домой — с барином кончать… Ну, они его и тово… Чин-чином, яму вырыли, глаза завязали. Офицер дает „раз“, а он, как гаркнет: „Подлетай и соединяйся“».