Николай Богданов: Осиное гнездо

— Но, но, да но, чорт! — орал коренастый, вихрастый парнишка на худого мерина, стараясь достать его кнутовищем из-за сохи.

Мерин напруживался, дергал. Соха скрипела и, выворачивая комья земли, прыгала так, что шибала парнишку из стороны в сторону. Ему страшных усилий стоило не дать ей выскочить. Пот тек по пыльному лицу и разводил грязь. Мерин протаскивал соху десяток шагов и, тяжело сопя, становился.

— Встал… Но, да но…

Повторялась та же история. Руки ныли. Жар обухом била, разламывала голову. Звенели досадливо жаворонки, и звенело в ушах от натуги. По всему полю раскиданы скорчившиеся фигуры пахарей. Как грачи, они разевали черные от пыли рты и сухой от жары глоткой орали:

— Но, борозду, возле!

Парнишка, стискивая зубы, вцеплялся в соху и тоже орал, надрываясь и хрипя. Один раз, когда соха, вымотав все силы, вырвалась и швырнула его в пыльный крушник, он не выдержал и заревел.

— Ты што, Дикой, что ревешь-то, — подошел сосед со своей борозды, — давай-ка покурим.

Дикой успокоился и стал крутить цыгарку. Сладко затянуться дурманящим дымом, чтобы не чувствовать, как разламывает спину.

— Говоришь — туго, не берет, то-то и оно, без навоза.

— Да вон мерин — чорт паршивай…

— А што мерин-то, от бескормицы, не от лени.

Дикой посмотрел на мерина. Тот сухими губами захватывал и выгрызал, злобно стукая зубом, сухие былки.

— И то, одна шкура — не лошадь.

— А где отец-то?

— В волости третий день сидит за недоимку а пар пропустишь, поди-ка, подыми после.

Соседи покурили, и опять принялся Дикой за проклятую пахоту. Обедать приехал сам не свой, рука ложку не могла держать, вот как ухлестался.

Из волости вернулся отец. Увидя его, Дикой пробурчал:

— Посля обеда тибе… а я лошадь в полдни накормлю.

— Где накормишь-то? Луга чище тока.

— Я придумал, накормлю до отказа. Во!

— Травить не вздумай, шкуру спущу.

— Не-ет, зачем травить?

— Ну-ну, валяй.

Дикой пообедал, вытер губы и, поглаживая живот, в котором зверем ворочался и журчал квас, — пошел к мерину. Взял зипун и долго прилаживал на его жестких костях. Потом взобрался, заколотил ногами по сухим ребрам, и мерин тронулся. Бегать юн едва ли умел; так сухи были его кости, так скупо обтягивала их кожа, что было страшно: того и гляди, заскрипят эти костяшки, лопнет кожа и разъедется весь мерин на части. Васькина выдумка была проста, сметливый был Дикой, а Дикой прозвали его не зря. Заехал к ним раз барин лошадь напоить, стал уезжать и протянул ему конфету, а он хруп — за палец. Барин ойкнул, щелкнул его по носу и сказал: «у, дикарь».

С тех пор прозвали «Дикой».

Выдумка Васьки-Дикого была нехитрая. В барском поле были широкие нетронутые межи. Никому они не нужны, а лошадь накормить можно. Али у барина убудет, чай-ко не загонят, как потравщика. Пока костылял мерин по селу, Васька заметил что к заколоченным раньше избам прибавилась еще одна.

— Швырковы уехали, и до жнитва не дотянули.

Много вразор идет мужиков, в город тянут; и там, говорят, не сладко. Вот, ведь, незадача, — ворочает мозгами Васька, — отчего так — все у мужиков недород, а у барина вон рожь-то сама прет.

Не иначе от того, что церковь построил, и поп ему втрое молит. Скорее всего от этого.

— Посмотрите, Лина, какой прекрасный вид, неправда ли, — выпячивая куриную грудку и запрокидывая голову, говорил выхоленный барчук стоящей с ним рядом девочке.

— Да, у вас все красиво очень… не так, как в городе.

— А вид на усадьбы с поля еще прелестней. Хотите поехать верхом?

Барчук опять выпятил грудь, и походил на петуха, хотя — хотел походить на брата Володю. Володя-юнкер, он влюблен в него, у Володи такая выправка. У Володи шпоры, Володя имеет деньги, кутит, ах, скорее бы вырасти! Во всем старается Слава быть похожим на брата, нарочно подглядывает за ним, даже — как он обращается с подругой сестры — Лелей Небратской.

Вот теперь он, точь в точь как Володя, предложил поехать верхом. Лина не протестовала.

— Иван, велите оседлать Игрушку и Мышонка.

Садовник, к которому это относилось, пробурчал:

— Некогда мне с вами, видите — клумбы…

— Иван, я приказываю, — вы слышите?