Николай Богданов - Осиное гнездо

— Как трахнули, так и нет…

— Самой то говорили?

— Нет ее, побираться ушла.

— Мальчонку-то жалко, а?

— Чево жалковать, бери вилы, да и тово… — указывает руками на поместье.

— Знамо, пора волю забирать.

— Будя, попили кровушки!

— Пожили довольно!

Деревня бухла, будоражилась и клокотала, несдерживаемая ничем. Большаки сказали просто и понятно: бери землю, гони помещика. Сигнальными кострами полыхнули первые погромы.

Володя приехал без погон, Слава — без светлых кадетских пуговиц. Старик-генерал сидел в кресле, опустив, как убойный бык, голову, а сын бегал и выкрикивал, тявкал комнатной собачкой:

— Погибло, все погибло, фронт обнажен! Армия распалась! Срывают погоны! Озверевшая солдатня! Жгут имения! Топчут культуру, нет у них родины, гибнет Россия, родина. О!..

Генеральша сморкалась и хлюпала. Дочь и Леля Небратская, скуля, терли глаза.

— Папа, Володя, уедемте, они сожгут, они расстерзают нас…

— Барин, поторопитесь, беды бы не было! Вошел бледный и растрепанный Назарка, не снимая шапки, грязными сапогами по коврам.

В окнах мережили далекие зарева.

Васька у всех ребят попробовал колдаи и решил — его тверже всех, не сдаст.

Как угорелый, метался он по кучкам народа жадно ловя слова, обрывки:

— … в Назаровке натло!

— … в Ждановке по кирпичу!

— … а мы што?!..

— … охрана, кавалеристы, — опасались некоторые.

Вылечил от нерешительности Тимошка Киргиз. Он вышел из хаты, вытянул две бомбы и, размахнувши ими, как бутылками, гаркнул:

— Видали, всех порву! Жмем, пока не утекли Забунтовали и двинулись всем селом, стадно как предки, с вилами и топорами. Вдали маячили стогами зарева. Черный был овраг, и не видно было что люди шли, будто овраг потек черным соком.

Как пчелы, вытряхнутые из рукава роевни, загудели, расползаясь от оврага и напирая на городьбу усадьбы. Тускло щурился барский дом, а флигель охраны светился ярко.

Десяток солдат перемахнули забор и, то припадая, то вскакивая, бросились к флигелю. Дикой кинулся следом. Народ замер, притиснувшись к ограде.

Тимошка Киргиз влепился в окно и вдруг осклабился.

— Пьют, ох, пьют, скоты!

— Ну, охрана!

Твердо нажали дверь и вошли, шевеля серыми бомбами в руках.

За клеенчатым столом, за лавками, сидели и валялись кавалеристы. Рядом кучи бутылок — полных пустых, битых и небитых — стояли и валялись тоже.

Увидев солдат с бомбами, кавалеристы не смутились ничуть, будто перед ними половые с новыми бутылками вина. Один — высокий бледный, очевидно, единственный, имевший еще дар слова, встал и, указывая на дом пальцем, прохрипел:

— Там всем хватит…

Тут же он, хлебнув раз, свалился и тоже онемел. Тимошка вышел с крыльца и свистнул. Народ, как вода, прорвавшая плотину, с ревом напер, снес городьбу и нахлынул на поместье.

Дикой, визжа, выпрыгнул вперед, стараясь добраться первым до господ. На ступеньках он поскользнулся, но вскочил сразу и колдаем наотмашь вышиб половину двери на веранду.

Метнулся прямо, вбок, за гардины — пусто.

— Народ, упустили, удрали они, убегли! — за ревел он в неистовой обиде.

Хрустел и стонал дом, звенели зеркала, и вдруг лизнул где-то огонь, ярче, больше и поднял горячо к небу длинные и кровавые руки, давая знать округе, что мужики расправились со своими барами.

Огонь поднял к небу длинные кровавые руки.

На барских лошадях догоняли озорные парни господ, но вернулись с пустыми руками.

Бесился Дикой с досады, плакал, визжал, что не смог выместить ни за отца, ни за деда, ни за свои обиды на живом человеке.

Рыская по усадьбе, наткнулись на лошадь. Бросилась в глаза, угадал — та самая, на которой барышня сидела. Подошел, бушует в груди хлеще огня, что жрет барский дом, — размахнулся — хвать Игрушку по холеной морде.

Ужас расширил глаза лошади, она осела на задние ноги и задрожала дробно и часто.

Испугался себя Дикой: за што же тварь-то… нельзя…

— Тпру, стой, коняш, не бойсь, не бойсь, — погладил по ударенной сурне.

Поняла Игрушка Ваську и прильнула к плечу, все еще дрожа.

Васька обротал ее, вскинулся на мягкий круп и зашептал, пригибаясь к уху:

— Поедем, коняш, моя будешь!

Лошадь шла, покорно вздыхая, как человек, и поводя тонкими ушами, когда ветер бросал к ногам шум пожара. Ночь была черная. В селе горланили петухи, думая на пожар, что наступает утро.