Николай Кузьмин: Где найдёшь, где потеряешь (Повести)

Подвыпивший и коренастый парень лениво подтащился на зов, обмерил Ромку сонными глазами. Кукушкин сказал ему:

— Вот, юноша имеет охоту побоксовать. Сейчас меня бить будет.

— Пускай бьет, — зевая, сказал увалень, — только не здесь. Как-то неприлично и опасно — при народе. Дворик нужен для этого.

Дворик был под боком, война объявлена по всем правилам, и когда они очутились в необходимых полутемных условиях, Ромка без лишних слов съездил жулику по щеке. Тот презрительно мотнул головой.

— Плохо. Разве так бьют? Сережа…

Плечистый Сережа заслонил «специалиста», встал перед ним ширмой, не вынимая из карманов рук, но — угрожающий, тоже надменный и, без сомнения, такой же прохвост. Поэтому, не долго думая, Ромка устремился на него: двое так двое, не отступать же! В слепой ярости он даже не проследил, как безрезультатно просвистели его воинственные удары. Переродившийся увалень уклонился от одного едва заметным нырком, другой принял на подставленную ладонь, третий отвел в сторону опытным взмахом. А потом он приложился в свою очередь, да так!.. Видимо, бывший профессионал. Ромка кубарем отлетел в кучу грязного снега. Вскочил, ринулся вновь, и опять… а затем еще… а после того совсем…

Короче, избили Ромку умеючи, жестоко. Избили так скорее не по лютости своей, а потому что было не отвязаться от противника, пока держался вертикально. На беду, малонаселенный дворик не подкинул Ромке кричащих милицию свидетелей, никакой случайный прохожий не пособил ему встать. Отлежавшись, он сел, утер истоптанным снегом расквашенное лицо, просидел бесконтрольные пять, а может, и десять минут, после чего только пришел в себя и поднялся.

Заплетающиеся ноги вывели его на проспект. Тут сияли витрины и фонари, поспешные горожане мчались к неведомым ему и не очень далеким пешеходным целям. Автомобили и прочие колесные устройства коллективного назначения развозили во все концы других горожан — с пространственным устремлением. Что-то происходило, к чему-то велось… Ромка глядел на бесперебойную суету людей и механизмов — глядел и не понимал, глядел и поражался, как выходец из тайги или джунглей: куда, зачем? У него было такое впечатление, будто протекли годы с тех пор, когда видел в последний раз данную точку земли. Нечто подобное он испытывал по возвращении из пионерлагеря или иной летней отлучки, но сейчас — глубже, разительней. Все обступившее Ромку, мельчающее перед ним как будто оставалось прежним и одновременно томило странной, неопробованной новью. Он видел всех, его не замечал никто. Он, кажется, знал всех, его считали посторонним. Но Ромка чувствовал, что разъединительная препона, которой не подозревал раньше из-за ее необъятности, теперь истончилась в пленку, в хрупкое стекло, надави только — лопнет. И тогда шагай прямо к жизни через брешь в отчужденности, и все тогда увидят тебя и поймут, и ты наравне с этими неведомыми до сих пор соплеменниками побежишь, охваченный уже известным порывом, и станешь хозяином домов, реклам, автобусов, морали, человеческих душ во всей их несметности, как и они — многообразное скопление сущего мира — овладеют тобой целиком, чтобы растить и заботиться о тебе, чтобы жить сообща в любви и согласии…

Да, несомненно в Ромке что-то свершалось, как в насиженном яйце. Он еще не мог подобрать толковых слов и не искал их пока, отвлекаемый первоочередной заботой. Лицо горело и саднило, набухало синяками прямо под рукой, и с ним нужно было что-то делать. Взглянув на часы, Ромка решил спрятать побитую физиономию в потемках кино, коль еще есть возможность взять билет, не ошеломляя кассиршу. Идти домой или к Наташе в таком плачевном виде он не рискнул и даже не знал наперед, как все-таки покажется. Кино давало время подумать об этом.

Весь сеанс, последний, десятичасовой, Ромка пощупывал опухоли на скулах и под глазами, прикладывал мокрый платок и пятаки на изувеченные места. Разные соображения, главное — о работе, куда в погромном виде, безусловно, не было ходу, также затмевали собой кинодействия, а посему Ромка проморгал всю их суть. Когда вспыхнул свет и глубокомысленно настроенные зрители увидели, выходя, его обличье, он понял, что процесс созревания синяков достиг отвратительного расцвета. Зато, вровень с кровоподтеками, вызрела и жесткая, бесповоротная идея, как следует поступать, чтобы не подвергаться домашнему разносу и кромешному позору на фабрике.

На одной из улиц Ромка мимолетно глянул на витринное зеркало «Парфюмерии» и обомлел. Вот это отделали! Его решение окрепло окончательно: только так, иначе никак…