Ирина Гуро - Ранний свет зимою

Мальчики не впервой замечали арестантов, которые держались всегда вместе и чем-то отличались от других. Были они в таких же, как и все, серых грубых халатах и арестантских бескозырках, плотно обтягивавших голову, так же шагали сбоку их конвойные солдаты с ружьями на плечах и так же подгонял их громкий протяжный окрик команды. Но все это будто вовсе их не касалось. И они вроде даже насмехались над всем этим. Вот в группе таких людей заговорили громко и засмеялись. Сутуловатый унтер-офицер вытянул в их сторону длинную гусиную шею и просительно, без крика, обратился:

— Господа, прошу покорно прекратить разговоры. Вот уж на этапном, пожалуйста!

Один из кучки спросил с насмешкой:

— Как, товарищи, уважим просьбу господина начальника?

И кто-то так же ответил:

— Да уж на первый случай уважим!

И опять все засмеялись. А унтер, втянув шею в воротник шинели, отошел как оплеванный. Придраться ему было не к чему.

— А ведь они не боятся унтера-то! А, Кеша? — спросил Миней.

— Нипочем не боятся, — согласился Кеша.

— Как же так? Унтер поставлен над ними, у него — вон сабля, револьвер…

Кеша молчал.

Мальчики уже не одни наблюдали за тем, что происходило на тракте. Рядом с ними и позади стояли рабочие-лесорубы и мужики. Все новые люди подходили к тракту. Миней заметил, как они окликали арестантов и с ладони в ладонь пересыпали им табачок. Откуда-то появилась артельная стряпуха Федосья. Вынув из-под шали, накинутой на плечи, круглый темный хлеб, она сунулась было к широкоплечему чернобородому арестанту, да, видать, он показался ей слишком гордым, и она с поклоном передала каравай маленькому старичку. Длинные рукава его халата были завернуты чуть не до локтей.

Уже совсем рассвело. Все ожидали команды, все поглядывали вперед. Только двое, будто забыв, где они находятся, и немного отойдя от прочих, разговаривали очень оживленно. Они подошли совсем близко к Минею и Кеше, и мальчики даже оробели, особенно, когда один из арестантов, высокий и очень худой, с рыжеватыми усиками, посмотрел на них.

— Вот, Егор Иванович, типичный российский пейзаж: лес вдали да степь, к-каторжники на пыльном тракте и оборванные мальчонки у гнилого пенька, — слегка заикаясь, сказал высокий товарищу.

Тот был пониже и моложе, коренастый, с круглой русой бородкой. Он ответил:

— Не так уж безобразен пейзаж, Георгий Алексеевич, если в нем присутствует юность. У малышей впереди жизнь. Может быть, они увидят…

Худой перебил:

— Всего вероятнее, увидят то, что и мы с вами. В лучшем случае выпадет им на долю та же дорога, к-которой мы сейчас идем. Если, конечно, до этого не помрут с голоду, не сопьются или не исподличаются…

Бородатый резко повернулся к товарищу:

— Неужели впереди нет просвета?..

— Впереди, насколько я могу разглядеть без пенсне, возвышается господин к-конвойный начальник, — иронически заметил высокий арестант, — и, к-кажется, мы сейчас двинемся…

Действительно, голова колонны зашевелилась.

— Ста-а-а-но-о… — фальцетом завел фельдфебель и закончил, будто кнутом хлестнул: — ись!

Все пришло в движение. Арестанты выстраивались на дороге. Лесорубы, женщины, мальчики двинулись вслед за партией, словно чем-то привязанные к ней. И снова Миней выделил в толпе тех, кто как будто и шел прямее и голову держал выше. Один из этих людей махнул рукой на прощание. Минею показалось — ему.

Потом арестанты под скороговорку конвоя: «Живей, живей!» — зашагали быстрее, и скоро скрип телег, звон кандалов, голоса слились в один смутный гул. Партия скрылась из виду, а люди все еще стояли у дороги и глядели вдаль на облачко пыли, замыкавшее колонну. Федосья крестилась мелким крестом. Мужчины стояли с сумрачными, недобрыми лицами.

Мальчики увидели рядом с собой дядю Ивана. Наверное, он уже давно стоял здесь. Миней тронул его за рукав:

— Дядя Иван, неужто все они разбойники?

— Зачем разбойники? Есть которые люди правильные, которые за народ.

Они еще немного постояли на тракте, глядя в ту сторону, куда увели арестантов.

Там торжественно и непреклонно подымалось солнце.