Наталия Венкстерн - Побег

— В зале ожидают— уж какой тут сон. Как получили весточку, что ожидать им гостя дорогого, так сна от радости и решились. Ожидаючи, ночи напролет плакали.

В зале, несмотря на семейное торжество, горела одна сальная свеча, и на одном углу стола был накрыт холодный скудный ужин. Черноглазая Федосьюшка, в поношенном сарафане, босая, вносила кипящий самовар В комнате было холодно и неприветливо, как в сарае. Надежда Афанасьевна встретила сына в зале.

— Антоша! Друг мой! Наконец-то!

Антоша очень холодно поздоровался с маменькой и, обернувшись к столу, указал пальцем на стоявшие на нем тарелки.

— Вы разве не ждали меня маменька?

— Ждала, ждала! День и ночь ждала, только и думала, как тебя встретить.

— И только всего и придумали. Я вижу вы, маменька, все такая же. Ну-ка. Федотовна, поворачивайся да погляди, нет ли там на погребе чего-нибудь поприличней.

Надежда Афанасьевна опустилась в кресло.

— От бедности, мой друг, — пролепетала она.

Приятель Антона Петровича с улыбкой наблюдал за встречей матери и сына. Надежда Афанасьевна передала дрожащей рукой Федотовне ключи от погреба и испуганными глазами следила за сыном, который ходил по комнате, трогая рваную обивку кресел, пробуя крепость мебели и разглядывая с отвращением мрачное жилище матери.

— Много ли накопили? — спросил, наконец, Антон Петрович.

— Сколько могла, дружочек, только мало, совсем мало. Крестьяне, сам знаешь, все пьяницы и лентяи, дворовые— воры, сама я стара, где мне доглядеть?

— А вот на утро посчитаем, — сказал Антон Петрович. — На меня хватит. С завтрашнего утра, маменька, уж вы не обижайтесь, у нас тут новая жизнь пойдет. Вы по-своему пожили, теперь придется вам пожить по-моему. Так я говорю, барон?

В ответ барон радостно захохотал.

Устройство новой жизни в имении Антон Петрович предпринял с первого же дня. Прежде всего маменьку свою, Надежду Афанасьевну, он загнал во второй этаж, в две маленькие тесные комнатки.

В нижний этаж Антон Петрович велел перетащить все мало-мальски ценное, сохранившее еще хороший вид, из имущества матери. Очень довольный новым занятием, барон давал советы, переставлял мебель, беспрерывно требовал у Федотовны то наливки, то закуски, то чая со сливками, бегал, суетился и все приговаривал:

— Вот это, и правда, по-дворянски, вот это настоящий барин.

Антон Петрович обошел всю дворню, зашел на конюшню поглядеть на лошадей. Красавец Ефимка понравился помещику.

— Ты здесь кто?

— При лошадях, конюх…

— Что же это у тебя за лошади: они на первой версте сдохнут.

Конюх не смутился.

— Без овса, известно, какая же лошадь: овес-то бережем, а лошадок нет.

— Кто же велит?

— Барыня велит… — Ефимка с трудом удержал улыбку. — Говорит: они с овса жиреют, резвости в них нет.

Антон Петрович пробормотал сквозь зубы что-то вроде ругательства.

— А что ты еще делать умеешь?

— Ничего не умею, меня не учили. Петь умел, да барыня не велит.

— Петь умеешь? Это надо послушать. Придешь вечером ко мне в дом. С кем же ты поешь?

— А сестра тут еще моя — у ней голос с моим не сравнять— хорошо поет.

— Это надо, надо будет посмотреть! — сказал Антон Петрович и вышел из конюшни.

Под вечер во дворе сошлись Ефимка с Федосьюшкой, и брат рассказал сестре о своем разговоре с новым хозяином.

— Я ему это нарочно ввернул насчет пенья. Федотовна сказывала — он любитель. Глядь, и на нашей улице праздник будет.

Но Федосьюшка неожиданно напустилась на брата.

— И кто просил? И куда ты выскочил! Посмотрел бы на глазища его — он матери своей хуже. От такого добра нечего ждать. Да и вправду, когда нашему брату от помещика добро бывает? Сидел бы ты лучше да молчал, Ефимка.

— Молчаньем-то много не высидишь. И чего бояться. Не съест. Дед-то наш, чай, слышала, за голос свой в Питер попал.

— Ну и попал. И что толку? Добро бы счастье там нашел, а ведь, говорят, пропал ни за что.

Ефимка с досадой махнул рукой.

— Тебя послушать— ложись на печь и умирай.

— Да уж попомни мои слова: от помещичьей милости добра не бывает.

Антон Петрович привез с собой новые взгляды, новые моды, новые требования.

Было как раз то время, когда даже в среду провинциального дворянства стала проникать склонность к роскоши, к широкой жизни по образцу петербургского двора. В прошлое отходило то время, когда помещик в халате, с бородой по пояс, находил удовольствие только в том, чтобы с утра до ночи греться на лежанке да есть за обедом жирную, тяжелую пищу. С такими привычками нельзя было и надеяться угодить государыне. От дворянина требовался теперь внешний лоск, изящество, французский язык. Старосветским маменькам пришлось приглашать французских учителей к своим сыновьям и учить танцам и поклонам подрастающих девиц. Дворянская молодежь тянулась в столицу, где посредством острых слов и грации люди делались вельможами и первыми богачами. Обратно в свои поместья привозили новые нравы и новые моды. Появились в отдаленных вотчинах сады на английский манер, с выписанными для них специалистами садовниками, картины, роскошные обстановки, задавались обеды на всю округу, появились домашние оркестры и главным образом, как самое модное развлеченье домашние театры.