Вячеслав Сукачев - Кедровое солнце

– И что ты там потерял, в мореходке? – спрашивает Настька, поднимаясь с берестой на руках.

– Учиться буду, – смотрит под ноги Сергей.

– Утонешь еще.

– Не утону.

– Ну так пьяные где-нибудь прибьют…

Настька, упруго переставляя крепкие, круглые в икрах ноги, медленно идет впереди, время от времени оглядываясь на Сергея, и в лунном свете горячо блестят ее черные глаза. Лишь у вагончиков он догоняет ее и с молчаливым выжиданием смотрит в темные проталины глаз.

Пора расходиться, но что-то мешает бросить небрежное «пока», повернуться и уйти, может быть, луна, безгрешно и светло заглядевшаяся на них, может быть, тишина, легким звоном отдающаяся в ушах.

– Ты почему молчишь? – тихо спрашивает Настя, исподлобья взглядывая на Сергея.

– А что говорить? – так же тихо откликается он.

– Соври что-нибудь, – и опять она едва заметно улыбается, кося на вагончик глазами. – Или не можешь?

– Могу…

Сергей начинает тяжело дышать, потом делает шаг и неожиданно для себя обнимает Настьку за плечи. Он тут же закрывает глаза, бог знает чего ожидая в ответ, но Настя тихо затаивается у него в руках, и он лишь чувствует, какая гибкая у нее спина, а вслед за этим слышит необыкновенно жаркую теплоту ее губ, пропахших лесом и луной.

Утомительно жаркий и душный день, в самом начале которого уже думается о спасительной прохладе вечера…

Сережа лишь вчера вернулся с покоса и все утро перебирал на своей этажерке книги и тетради, слегка подзабытые им на сенокосе. Наконец он взял в руки зеленый томик стихов Сергея Есенина. Интерес к этому поэту в школе не одобряли – он воспевал пережитки прошлого. Было время, когда Сергей даже стеснялся того, что он тезка с этим поэтом. Но вот он взял томик, открыл наугад и…

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари…

Мягкая грусть вошла в самое сердцеСережи, он прикрыл глаза, а затем вновь прочитал:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется – на душе светло.

И опять Сергей прикрывает глаза, а потом в недоумении смотрит на обыкновенные печатные строчки, силясь разгадать их секрет. В самом деле, не от давно же привычных букв, составленных в простые слова, легкий озноб проходит по телу, а на сердце становится светло и грустно, словно бы опять они с Настькой медленно бредут по колкой стерне и луна молча шагает за ними, пластаясь впереди узкими и длинными тенями. Сергей вновь и вновь перечитывает строки, силясь проникнуть в тайну их очарования, но так и не справившись с этим желанием, перелистывает страницы. И опять непонятная сила словно бы давно знакомых, но только теперь узнанных строк:

Несказанное, синее, нежное…

Тих мой край после бурь, после гроз.

– Сережа, ты дома? – заглядывает в горницу баба Маруся, и он с трудом отрывается от книги. – Вот и хорошо, – баба Маруся, вытирая руки о фартук, заходит в горницу. – Там, со стороны протоки, плетень прохудился. Ты бы, внучек, поправил его, а то деду нашему все некогда. Он, наверное, скоро на своей конюшне и ночевать будет. А куры у меня весь огород перерыли – не успеваю гонять.

– Поправлю, баба, – Сергей все еще не может уйти от стихов Есенина.

– Я смотрю, – пристально вглядывается в него баба Маруся, – ты за сенокос ровно бы подрос.

– Скажешь тоже, – смущенно пожимает плечами Сергей.

– Нет, правда. У тебя и голос изменился – огрубел… Эх, – вздыхает баба Маруся, горестно смыкая губы, так что вокруг рта собираются морщинки, – увидела бы тебя твоя мама. А уж как она мечтала о том, когда вы подрастете, станете большими. Самой-то едва за тридцать перевалило, еще жить бы да жить, не объявись у нее эта лихоманка. И за что, Господи, за что?! – бабушка плачет и сквозь слезы говорит: – В школе все ее любили – детвора так и вилась вкруг ее, дома тоже хозяйкой была хоть куда… Первая село озеленять взялась, весь народ на это дело подняла. И так-то вот с девчонок малых всегда впереди, всегда с людьми хорошими, а ей за это…

Бабушка уже не может говорить и лишь горестно взмахивает рукой, уткнувшись лицом в фартук. Сережа, сам едва сдерживаясь от слез, поспешно выходит на кухню, а потом шумно выбегает в сени и там, туго сжав кулаки, угрожающе смотрит в угол, где мерещится ему чей-то злорадный лик, имеющий какое-то отношение к материной смерти…