Анна Красильщик - Три четверти

— Я с ней не буду, у нее перхоть, — завопила Сыроежка.

— А у тебя сиськи повсюду растут и изо рта воняет, — ответила Воробей.

— Кончай трепаться, даешь сосаться, — крикнул Овца.

Воробей и Сыроежка клюнули друг друга в губы и, как бы плюясь, расползлись. Потом кроссовок показал на Овцу и Сыроежку.

— Если парень с девушкой целуются, это уже интим, — важно сказал Овца. — Чур, не при всех.

— Блин, — расстроилась Сыроежка.

Овца с Сыроежкой залезли под парту.

— Фу-у! — раздался вопль Сыроежки.

— А че такое? — не понял Овца.

— Язык убери, дебил.

Вид у Сыроежки был помятый, а вот у Овцы очень даже довольный. Я уже думала, что эта игра никогда не кончится, пока кроссовок не показал на нас с Китом. Овца свистнул, Сыроежка скорчила гримасу, а я сделала вид, будто мне по фигу. Но когда мы залезли под парту, ладони у меня так вспотели, что на штанах расплылись огромные мокрые пятна. Кит тихо сказал:

— Давай скажем всем, что мы целовались, а сами не будем?.

— Но это получится нечестно.

— Ну ладно.

Я закрыла глаза, и Кит прижался ко мне стиснутыми губами.

Рядом кто-то громко рыгнул, а потом послышалось хрюканье и громкое ржание Овцы. Оказалось, они с Сыроежкой шпионили за нами.

— Потомники! — заорал Кит и помчался за Овцой, а я лягнула Сыроежку ногой под зад.

К метро мы шли вместе с Воробьем. Воробей жила в Беляеве, в одном из одинаковых высоченных бело-голубых домов, в двухкомнатной квартире на первом этаже с мамой и папой. Мама была младше папы на кучу лет — на десять или двадцать, — а папа совсем старый, почти шестьдесят. А еще у Воробья был магнитофон — правда, Кит считает, что надо говорить не «магнитофон», а «мафон». Иногда мы зависали у Воробья после школы и слушали на мафоне «Битлз» и «Квин». Несмотря на перхоть, Воробей классная, и нам всегда есть о чем говорить.

В тот день я к Воробью не поехала, и мы разошлись на разные пересадки. Из Новой школы до дома ехать сорок пять минут. Сорок семь, точнее. Как тут посчитаешь шаги? Поэтому я придумала на каждой станции говорить «засекаю» в тот момент, когда поезд трогается. Не знаю, к чему это приведет, но обязательно к чему-то хорошему. Но это если всю неделю подряд и обязательно на каждой станции — без пропусков. Пока что у меня ни разу не получилось.

Когда я пришла домой, мама сообщила ужасную новость. Они с папой собрались поехать в другую страну, потому что папу позвали на конференцию.

— То есть как, в другую страну? А мы?

— С вами поживут бабушка с дедушкой.

— Но это не их дом.

— Как тебе не стыдно, ты хоть соображаешь, что говоришь?

— И сколько вас не будет?

— Три недели.

Сложно придумать что-то ужаснее, чем три недели с двумя дедушками, одной бабушкой и одной младшей сестрой. Я заперлась в комнате и весь вечер слушала «Битлз». Я надеялась, что мне позвонит Кит или хотя бы Воробей, но никто не звонил. Когда мама пришла пожелать мне спокойной ночи, настроения разговаривать у меня не было, и я сделала вид, что сплю.

Весь вечер я представляла, как будто подушка на самом деле не подушка, а Кит. Он лежит рядом со мной где-то в темноте, а я боюсь пошевелиться и задерживаю дыхание.

— Килька, ты спишь? — как будто говорит он.

— Нет, — шепчу я.

— О чем ты думаешь?

— О тебе.

— И что ты думаешь?

— Что хочу поцеловать тебя еще раз.

Тут он как будто протягивает руку и обнимает меня, а я прижимаюсь к его плечу, а потом он наклоняется и прижимается губами к моим губам, я закрываю глаза… — Ты не забыла почистить зубы? — Мама приоткрыла дверь.

Черт. Пришлось тащиться в ванную.

В середине октября стало ужасно холодно. Мама заставила меня надеть пальто, которое мне сшили из папиной старой зимней куртки. В пальто было трудно шевелить руками. И ногами тоже. Его сшила портниха Марина Александровна, которая жила на самом краю Москвы в высоком белом одинаковом доме. Марина Александровна с гордостью говорила, что это волшебное пальто, которое я проношу не год и не два: рукава и подол можно постепенно отпарывать, я буду расти, и пальто вместе со мной. В общем, как говорит мама, полная безнадега. Снимая с меня мерку, Марина Александровна тяжело вздыхала и перекусывала нитку, а по телевизору тем временем показывали новости.

— Слышали, Цой этот разбился? Такой юный, жалко его, вся молодежь по нему с ума сходит.

Кажется, это было сто лет назад. И все сто лет я носила это треклятое пальто. Заодно мама нацепила на меня шерстяной шарф, который на морозе становился мокрым и холодным, а потом еще и покрывался льдом. Выпал снег, и памятники в парке будто поседели или покрылись перхотью, как плечи Воробья.