Самуил Полетаев - Антон и Зяблик

До самой темноты сидели они на печке, и сказки летали вокруг, прятались в щелях, сидели на печной заслонке, висли на луковой связке. Изба была уже не изба, а запредельное царство-государство, где жили непуганые звери, хитрые солдаты и добрые цари.

Только вдруг все это царство-государство разбилось. Грубо стукнула калитка, звякнула щеколда, и в сенях послышались недобрые шаги. В избу вошла Полина.

- Тут Васятка мой? - спросила она, озираясь в темноте.

- Слезай, Василек, - сказала Нина.

- Опять он у тебя?

Голос Полины дрожал от страха и злости. Василек забился в угол и затравленно глядел на мать, а Нина суетливо сползла с печки, ухватила Василька за ногу и насильно стянула его. Прижала к себе на мгновение, чувствуя на лице его молочное дыхание, и поставила на пол. Полина дернула сына за руку, с маху наподдала ему и вышла, резко хлопнув дверью.

Со двора слышался натужный грубый Васяткин плач, точно не мальчишка плакал, а бычок ревел, потому что неумел плакать Василек, неумеючи плакал. С характером был.

Нина долго сидела у окошка, зябко куталась в пуховый платок и не могла унять мелкой дрожи, колотившей руки и плечи. Зачастил дробный, сыпучий, осенний дождик. Нина влезла на печку, угрелась там, лежала, вслушиваясь в тихий шелест дождя, смотрела в смутно белеющий потолок и вдруг чему-то улыбнулась: так, ничего особенного, просто привиделся ей Василек. Он стоял, как давеча, на той стороне улицы и настороженно смотрел в их двор. И рукой ей махнул. А может, и не махнул, а просто ей так захотелось. Только все равно радостно отчего-то стало на душе, и не такой сиротливой уже казалась изба.

Ночами Георгий Иванович почти не спал. Он пробовал ложиться, но лежа задыхался. Тогда он садился на кровать и сидел, уронив седую голову на широкие мягкие ладони, часто и коротко дышал. Федосья Павловна, жена его, скатывалась с печки и стояла над ним, скорбно поджав губы.

- Худо мне, Федосья, дыханья не хватает…

Федосья оглаживала его худую, с глубокой ложбинкой, шею, заросшую клочковатым пушком.

- На вот, ноешь сахарку…

Она капала на сахар нитроглицерин и совала ему в рот. Старик безропотно жевал губами сахар, брал Федосьину руку и держал ее, пока не становилось легче.

- Поспи, Фенечка, иди, - говорил он, выпуская руку, и снова сваливал голову в широкие ладони. - К утру полегчает.

Но старуха качала головой и не уходила.

- Иди, иди, - уже требовательно говорил Георгий Иванович. - Будет стоять над душой.

Федосья тихо, на носках, отходила, оглядывалась на него и лезла на печку. А вскоре, заслышав кроткое, детское посапывание жены, он упирался дрожащими руками в кровать, вставал и, стараясь не скрипеть половицами, подходил к окну, всматривался в деревья, расплывшиеся в серых сумерках, в забеленные снегом избы, в небо, чуть тронутое робким зимним рассветом. Он прикладывался губами к стеклу, вбирая прохладу, прикидывал, который час и сколько оставалось еще ждать до утра.

Долго стоять он не мог. От бесконечной зимней ночи, от одиночества и тоски, невыносимой по ночам, от потраченных усилий беспокойно начинало биться сердце, и тогда он торопливо семенил к постели, усаживался и сжимал руками виски.

Старуха за долгие месяцы болезни мужа приноровилась засыпать в любую минуту и мгновенно просыпалась, заслышав скрип и шорох из угла, где находилась его кровать. С каким-то наслаждением и завистью вслушивался он в ее легкое дыхание, с нежностью думал, что хоть немного она отдохнет от него, веселел оттого, что ловко провел ее и не разбудил…

Как-то однажды Федосья разоспалась и не проснулась даже тогда, когда Георгий Иванович прошел в столовую, набрал ковшик воды из ведра и сполоснул усы и бороду.

Все же он, несмотря на старанье, оказался неосторожен. Ковшик, поставленный с краешка, опрокинулся на пол.

- Ах ты господи! - Федосья скатилась с печки, схватила ковшик и бросилась хлопотать.- Совсем, старая, с ума спятила!..

Впервые за долгое время они сидели за столом, завтракали, как люди. Федосья металась от печки к столу, накладывая в тарелку то капустки, то картошки, то ломтики сала. И Георгий Иванович, желая потрафить жене, отведывал всего понемножку. Сидел он на своем привычном месте, в деревянном кресле возле окна, спиною к маленькому столику, на котором в былые времена, когда он еще работал в школе, до выхода на пенсию, лежали тетради и учебники.