Алексей Леонов - Лёнькин букварь

Улеглась на землю листва с деревьев, запрела, смоклась от рос и дождей. Работы в колхозе стало меньше, работали только в сухую погоду, да те, кто ухаживал за скотиной. А для нас не было непогоды. Зайдёт осенний затяжной дождь, вечером ложишься спать и мечтаешь о погоде, хочется встать утром, выйти на порог и увидеть яркое, приветливое солнышко, сухую, обветренную дорогу. Но опять видишь за окном серое утро, мокрые от дождя окна. Выходишь на порог и сравниваешь, вчера был сильнее дождь или не сильнее, вспоминаешь, как промок. И каким бы ни был сегодняшний дождь, а месить по дороге грязь до Глотова снова не хочется.

— Ну, это разве дождь, — уговаривает мать за завтраком. — По такому дождю за сто вёрст сходишь и не намокнешь. Ходите-то, выбирайте, где посуше, по бровочкам.

— Да, дорогу всю трактором вспахали. Ни одной бровочки не осталось.

— От одоньев до Гайка вспахана, да от Гайка до глотовской риги, а остальное-то не пахалось.

Остального очень мало. Метров пятьсот можно пройти по траве, а полтора километра одолевай грязь. Когда пахали на лошадях, берегли дорогу, а тракторами стали пахать всё и сеять, где не сеяли, портили зря семена, потому что на новой дороге всё опять затаптывалось.

Для осенней непогоды ни плащей, ни накидок у нас не было. Мать давала нам с Мишкой клеёнку со стола прикрываться от дождя, но старые мы, что ли, тащиться под клеёнкой. Мы отвечали, что мы не Андрей с Гашей ходить рядом под клеёнкой. Андрей — это спешневский слепой, а Гаша — его жена и поводырь. Они проходили через нашу деревню на село по выгону, шли под ручку. Первый их поход бывал в мае, когда пробуждалась земля, потом в середине лета и осенью, но иногда они проходили и зимой. В Селе у них была какая-то родня. Они навещали родню, а главное, что заставляло их совершать эти походы, была работа. Андрей слепой чинил замки и делал к ним ключи. На обратном пути они всегда заходили к нам, обедали у нас. Отец любил с Андреем разговаривать. Тот купил себе радио и знал всю политику, а ещё беседовал с приезжими людьми в сельсовете, узнавал от них разные новости, которые к нам доходили поздно.

У слепого были белые, закатившиеся вверх глаза. Казалось, они остановились, не мигают веки. Но я смотреть в его глаза не мог, я думал, что он видит меня и может спросить, что это я на него уставился, как на чудо какое.

Как Андрей с невидящими глазами ремонтировал замки, было для всех загадкой и удивлением. За это его и уважали во всех деревнях. Нас всех Андрей знал. Весной, когда он приходил к нам, первым долгом спрашивал, как мы растём; ощупывал нас по плечам, по голове и говорил, что подросли за год; спрашивал, как мы учимся, что у нас в хозяйстве. Но ходить рядом под ручку у нас считалось почему-то неприличным и вызывало насмешку: «Идут, как Андрей с Гашей».

В дождливое утро мы ждали ребят, ждали, кто пойдёт, кто не захочет мокнуть. Однажды мы пустились с Мишкой в школу вдвоём. Ребята, кто сразу не пошёл из дома, кто вернулся с дороги, а мы пошли. Брат взял мою сумку и приказал не отставать, зашагал так, что я с трудом успевал за ним. Я старался заговаривать Мишку, чтобы он потише шёл, спрашивал:

— Миш, а если бы Буланка была нашей, мы ездили бы на ней в школу?

— От неё у нас молодые были бы. Мы ездили бы на молодых. Она отдыхала бы.

— Миш, а нам её больше не отдадут?

— Не отдадут. Ничего. Без лошадей лучше научимся пешком ходить. Она пусть для колхоза работает.

— Миш, а ты выучишься, кем будешь?

— Я лётчиком буду.

— А я… я путешественником.

— Вот и учись путешествовать сейчас, — отвечал брат. Дождь то припускал, то затихал, то сыпался крупными каплями, то сеялся мелкой водяной пылью. Мы останавливались под ракитками в одоньях, у кустов на перевале, в лощине, но вся листва была под ногами, а ветки не удерживали дождь. Отдохнув и очистив обувь от грязи, мы пускались снова в путь.

В этот дождливый день ребят в школе было мало, Алексей Сидорович посадил нас в одном классе и учил один. Нашего учителя он отпустил домой в Малое Тёплое. Мы были промокшие насквозь, сушились у трубок.

В большую перемену, лишь Алексей Сидорович вышел за дверь, ко мне подошёл Алёшка и пригласил меня за собой. Я пошёл. Он провёл меня мимо двери своей комнаты, по узкому коридорчику подвёл к лесенке и показал следовать за ним.

С лестницы мы ступили на площадку. Алёшка звякнул в потёмках железом. Передо мной растворилась дверь, и я оказался у входа на чердак.

На чердаке был пол, было два слуховых окна, через которые пробивался свет. Я пригляделся и увидел на полу множество книжных листов, ящики. Я поднял листок. На нём были напечатаны стихи. Я подошёл к свету и принялся читать.