Алексей Леонов - Лёнькин букварь

Вечером я резал палочки. Я решил их нарезать сто штук, но нарезал только тридцать. Я обрезал палец ножом, и надоела мне скоро эта скучная работа.

В деревне очень часто бывает погода не такой, какая нужна людям. Посеют весной хлеба, нужен дождь, а его не бывает. Сохнет земля, чахнут всходы, плохо растёт трава на лугах. Затужат люди. С работами вовремя справились, а жди голодного года. Но брызнет дождичек — всё оживёт, потянется в рост, и легче на душе станет. Сенокос подойдёт, свалят косари травы, а тут прорвётся небо и зачнёт поливать день, второй, третий, неделю, да и две. Опять у колхозника сердце болит: скотина без корма останется. Без скотины как быть — на ней вся жизнь держится! Но смилостивится солнце, отаву к осени подгонит. Потом придёт главная пора — рабочая, как у нас называется уборка хлебов, и в эту пору хватает людям переживаний. Тут уж смотри да смотри: не дай хлебам перестояться. Рожь может полечь, тогда её не возьмёшь крюком, жаткой, комбайном не поднимешь колос с земли — вали нагольной косой, как траву, а потом вилами подбирай на воза и молоти не снопами — охапками и не барабаном — цепами. Овёс может посыпаться — соберёшь лишь солому. Гречиха коварна тоже: день-другой перестоит — без каши зимуй. У проса свои капризы. А там горох, вика, клевера, чечевица, пшеница, ячмень. Всё требует своей погоды да своего часа. Тогда-то каждая жалоба какого-нибудь ревматичного деда или бабки пугают работника. В рабочую пору дожди, ветродуи, град или ливень — верная гибель всему и всем.

В мой первый школьный год лето у нас было самое погожее. И как я ни торопил его, оно длилось долго, как будто вовсе не хотело уходить, но настали сроки погостить на земле и красавице осени. Наступил наш деревенский праздник, который всегда праздновался двадцать девятого августа. Назывался он днём успения. К этому дню в полной зрелости становились вишни, сливы, венгерки, были в ходу летние яблоки; на грядках поспевал мак; в погребе в кадушках стояли под гнётом солёные и свежепросольные огурцы; на щи шла своя капуста; решетами висели над грядками зрелые подсолнухи; в стаде подрастали бараны; любую птицу можно было ощипать в лапшу или щи. Я считал, что наш праздник называется так лишь потому, что к его наступлению всё поспевает.

Всё поспело, всё выросло к первому сентября, вырос и я. Мать сшила мне новую сумку из холстины, с вечера примерила обновку. Я положил в сумку книжки с тетрадями, карандаш и улёгся спать пораньше, чтобы не проспать. Под утро я просыпался с каждым пением петухов, спрашивал, утро или не утро, задрёмывал и просыпался снова, лишь хлопнет петух крыльями.

В это утро всё начиналось заново: начиналась новая осень, начиналась моя новая жизнь. И лишь послышались людские голоса с улицы, я встал на ноги.

Утро было такое солнечное, что всё сияло, всё казалось живым, радовалось. Было похоже на самый большой праздник. Мишка проснулся позже меня. Он спал в пуньке, шалашике, сплетённом из ивняка. В проулке я не лёг с ним, боялся, что он оставит меня спать, уйдёт в школу, а я останусь опять до другой осени дома. Мне этого не хотелось.

За завтраком у нас было радостно. Отец обещал мне к зиме перешить шубу и сплести новые лапти-бахилки.

Позавтракали мы рано. Мишка отправился за ребятами. Я подался за ним, но он пошёл за своими одноклассниками, а я за своими. Со мной в первый класс шёл Васька Федосеичкин. Я зашёл к ним в избу. У них топилась печь. Васька ещё и не завтракал. Услышав от меня, что пора в школу, он забегал, засуетился, стал собираться. Куда-то запропала сумка. Он набросился на сестёр. Те подняли рёв да крик. Сумка не нашлась. Мать сказала:

— Книжек-то — под мышку взял и неси. Верёвочкой свяжи, чтобы не рассыпал по дороге. Садись и завтракай.

Васька сел за стол, принялся уплетать картошку с огурцами. Меня стали тоже сажать завтракать. Два раза заставляли, но я устоял, не стал. Есть я не хотел, но очень уж аппетитная была у них картошка, цельная, чищеная, а у нас была жареная. А ещё Васька очень соблазнительно хрумкал огурцами. У него были набиты обе щёки. Он жевал, жевал и жевал. Я сел бы с ним за стол, если бы меня пригласили и ещё раз, но мне не предложили больше. И я скучал в ожидании своего одноклассника, пока он не наелся досыта.

Книжки Васька так и понёс под мышкой. Штаны у него сползали с круглого живота, и он их то и дело подтягивал. Вместе с ним мы зашли за Ванькой Сербияном. Он уже завтракал, и мы его ждали недолго. Втроём мы зашли за Колькой Столыпиным. У них лишь растапливалась печь. Изба была полная дыма. Мать Колькина, Домна, сидела на лавке и дула в печь, разводила огонь.