Николай Дружинин - Жила-была девочка…

«Как же они жили-то? — уже в который раз задавала себе вопрос Алевтина Васильевна, осматриваясь по сторонам. — Она же работает, получает алименты, пособие как мать-одиночка…»

Не в роскоши прожила свои годы Алевтина Васильевна. Вела счет рублям и копейкам, экономила. Но чтобы вот так, как в этой квартире… И сама она, и муж, и выросшие уже дочери всегда имели и необходимую одежду и еду. Так же жили и все те, кого она знала. Одни, может быть, несколько вольнее, другие поскромнее. Но такого, что окружало ее сейчас, не видела давно, с самых трудных послевоенных лет.

Что-то бормотал в уголке, иногда поглядывая на Алевтину Васильевну, большеголовый худенький малыш. «Больной, — вспомнила она. — Смирный какой…»

Чем больше Алевтина Васильевна думала, тем сильнее наполнял ее гнев к матери, забывшей святая-святых — долг перед своими детьми.

— Ну пусть только она придет, пусть только заявится, — сердито шептала Алевтина Васильевна, не зная еще, какие слова она скажет соседке, но уверенная, что скажет ей «все».

Вспомнились и другие соседки. Были среди них и возмущенные, но большая их часть оставалась внешне спокойной, и лишь в глазах их сквозило обычное женское любопытство. «Но они же матери! — с горечью думала Алевтина Васильевна. — У каждой дети! Случись такое с их ребенком, они бы, наверно, сходили с ума… Но тут — чужой! Чужой ребенок, чужое горе…»

«А сами-то мы, сами… Сколько раз говорили своим девочкам, живо интересующимся каким-либо происшествием: «Сидите дома, нечего бегать, без вас разберутся».

«А может быть, в этом и есть вся суть? Без нас разберутся, не наше дело, не нам судить… И приучаем своих детей быть в стороне от чужой беды, гасим в них отзывчивость и участие».

Потом она вспомнила, что у Юльки сегодня экзамен, и снова бросилась к мужу.

— Саша, надо в школу сходить, договориться об экзамене. Посиди около девочки…

Алевтина Васильевна вернулась через час, несколько успокоенная результатом переговоров в школе.

— Обо всем договорилась, — сообщила она мужу. — Завтра у нее примут экзамен отдельно. Гороно разрешило как исключение. Ну как она тут?

— Лежит, — пожал плечами Александр Сергеевич. — Я пытался поговорить — не отвечает.

В обед она накормила и уложила спать Борьку, и теперь они сидели возле Юльки вместе с мужем.

— Ты посмотри, — тихонько шептала Алевтина Васильевна. — Во всей квартире — кусок хлеба, грамм двести крупы и немного картошки… Как же они жили-то?

Тихонько шевельнулась Юлька, и Алевтина Васильевна оборвала шепот, торопливо наклонилась.

— Ты что, девочка?

Юлька долго смотрела на склонившуюся женщину, потом, почти не разжимая губ, тихо сказала:

— Тетя Аля!

— Что, девочка? Я здесь, я слышу. Что ты хочешь?

Юлька подумала и, ничего не сказав, отвела взгляд. И снова сидели они, думая каждый о своем. О чем-то думала и Юлька. Иногда взгляд ее осторожно передвигался от одной точки на потолке к другой, тихонько, словно что-то щупая, шевелились пальцы рук.

«О чем она думает? — мучилась Алевтина Васильевна. — О чем?»

Но Юлька молчала.

Соседка не появилась дома ни по окончании рабочего дня, ни вечером, Алевтина Васильевна снова накормила Борьку, умыла его и уложила спать. Потом с помощью Александра Сергеевича напоила чаем молчаливую Юльку. И опять они сидели возле девочки, не зная, что же им делать дальше.

Часов в одиннадцать вечера Алевтина Васильевна распорядилась:

— Иди, Саша, отдыхай. Я посижу, а ты часика в три ночи меня подменишь. Ладно?

Александр Сергеевич согласно кивнул и ушел. А вскоре после его ухода Юлька тихо, но отчетливо сказала:

— А я просто струсила. И жить… так хочется.

— О чем ты? — снова наклонилась к ней Алевтина Васильевна.

Юлька ничего не ответила и закрыла глаза. Вскоре Алевтина Васильевна по ровному дыханию девочки, по чуть полуоткрывшимся губам поняла, что она уснула.

Соседка не появилась и утром.

Юлька сидела в кабинете директора, грустно посматривая по сторонам. Вчерашнее еще не ушло из головы и сердца, но мысли были другие. Она не думала о новом, пропитом Тимофеевной платье, о равнодушной к ее беде и так грубо оттолкнувшей ее матери, об отказавшейся от дружбы с ней Жене, о Гошке… Все это было теперь несущественно, второстепенно. Главным было ощущение собственной вины перед людьми и стыд.

Вчера никто — ни Гоша, ни Алевтина Васильевна, ни соседи — не поняли, почему так безутешно кричала Юлька. Они-то думали, что от отчаяния, а она кричала от стыда.