Николай Дружинин - Жила-была девочка…

Хотелось заплакать, зареветь, закричать, но глаза были сухими, и ни одной слезинки не выкатилось из них. «Все, все, все, — шептала Юлька. — Все, все, все…»

Одна, совсем одна… Даже друзей у нее теперь не было. Жене запретили с ней видеться, и она равнодушно прошла мимо. Гоша? Он тоже дал слово, отказался от нее, как только что отказалась родная мать. Но разве можно — одной?

Одна в тиши пустой квартиры. И вдруг Юлька вздрогнула: на какое-то мгновение она ясно услышала звон бутылок, скользкие анекдоты, пьяный визг и — стук медяков в банке на кухне. И перекрывая эту какофонию звуков, в застывшем воздухе комнаты прошелестело безжалостно-злобное: «Чтоб вы передохли…»

«Значит, жить незачем…» — прошептала Юлька. Она оглянулась кругом, потом осторожно начала отвязывать бельевую веревку, с которой совсем недавно снимала свои, высохшие ночью, вещи.

Веревка была старая, оставшаяся еще от тех хозяев, что когда-то жили здесь, с несколькими узелками на местах давних обрывов, пожелтевшая от времени. Но Юлька даже не задумалась, выдержит ли ее эта старая веревка. Ее насторожили лишь узлы. Они были грубыми, неряшливыми, с торчащими в разные стороны концами, но другой веревки в доме не было.

Голова была ясной, руки знали, что делали. Мысли приходили и тут же исчезали куда-то.

Да, первый экзамен, к которому она так хорошо за эти два дня подготовилась в уютном кабинете Александра Сергеевича, единственный экзамен, которого она не боялась, она не будет сдавать!

Да, так будет лучше. Не будет ни унижений, ни постоянного стыда за свой наряд и за сетки с бутылками, за вечно пьяную мать и гогот хмельной компании в квартире. За попрошайничество у соседей, за двойки и нотации в школе и на собраниях… Все эти годы она жила с вечным стыдом. За всех. И за себя. И больше она уже не может.

Теперь надо было написать записку, и она, стоя на табуретке, долго думала, что же ей написать.

Самое удивительное было то, что ни о какой смерти она не думала. Ни тогда, когда ходила по комнате, ни тогда, когда снимала веревку, ни сейчас, стоя на табуретке. Она думала о мести. Кому — она не знала. Только не мамочке, не Тимофеевне, не Жене. И даже не белозубому. Кому-то другому, чужому и холодному, кому нельзя не мстить. За отвернувшуюся мать, за Борьку, за свое единственное платье. За все! У него не было имени, и, наверно, поэтому она не знала, что же написать ему в своей последней записке. И тогда, коротко вздохнув, чувствуя себя в чем-то виноватой, она тихо сказала:

— Люди, простите меня за все.

И вдруг она почувствовала, что ей страшно. Ведь она же что-то забыла. Что-то хотела, что-то должна была сделать и… забыла. Но что, что? И вдруг вспомнила.

— Журавлики! — прошептала Юлька. — Тысячу!

Она же не сделала свою тысячу журавликов! Она даже не пыталась…

У дома, где жила Юлька, Гошка первый раз появился еще в субботу утром. Все, что он услышал, не давало покоя, гнало его сюда, чтобы увидеть все своими глазами. Он не поверил ни матери, ни неприятной, по словам Татки, Софье Леонидовне. Он поверит лишь Юльке. И сидя на скамейке, ждал ее.

На четырех пьяно бредущих женщин он просто не стал смотреть. Идут — ну и пусть. И пьяные крики из полуоткрытых окон второго этажа не привлекли его внимания. Гуляют — их дело. Главное может сказать только Юлька. И он терпеливо сидел во дворе, а Юлька все не появлялась.

Спокойно, даже равнодушно он подумал о том, что надо бы еще кое-что сделать на огороде и дома: одной матери будет трудно. Но тут же забыл об этом. Как-то отдалилась от него мать после всего случившегося. И о работе своей подумал безразлично. Какое значение имело все это теперь?

Юлька так и не появилась. Гошка несколько раз уходил со двора, приходил вновь, но Юльки не было. Остаток дня Гошка бесцельно шатался по городу. Домой идти уже не хотелось. И ничего не хотелось. Он не обедал и отказался от ужина.

— Ты не заболел? — встревожилась мать.

— Нет, — вяло ответил Гошка и усмехнулся.

Разве это важно сейчас, когда нет ответа на самый главный для него вопрос?

Сколько раз за этот день видел он перед собой неожиданно возникающие глаза Юльки. Они смотрели на него то робко и смущенно, то доверчиво. И ни разу — коварно и хитро.

Он вспоминал каждое движение ее зрачков, мерцание ресниц, едва заметные подрагивания бровей, ища в них ложь и фальшь, и, не находя, мучился еще больше. Не потому, что не верил этим глазам. Именно потому, что верил.

Но если прав он, а не Софья Леонидовна с матерью, как доказать эту правоту? Ведь беззащитная Юлька ничего не скажет в свое оправдание.