Николай Дружинин - Жила-была девочка…

Не слушая продолжения разговора, Гошка выскочил на крыльцо. Его била дрожь, и чтобы ее унять, он прислонился лбом к стойке и терся о ее шершавую, еще не успевшую остыть поверхность.

— Братик! — сказала неслышно вышедшая Татка. — Не надо, братик. — Постояла рядом, подумала и совсем по-взрослому сказала: — Какая неприятная тетя.

— Ничего, Татушка, — ответил Гошка, легонько пожимая Таткину теплую ладошку. — Все равно не поверю я ей. Не поверю — и все.

— Правильно, — твердо сказала Татка. — Не надо и все!

Денег больше не было. Ни в банке, ни на полках, ни в измятом мамочкином халате, что висит на спинке кровати, на которой, хрипло дыша, только что уснула пьяная мать. А надо как-то жить.

Юлька еще раз прошла по квартире, осмотрела уставленный грязными тарелками и пустыми бутылками стол. Нет, все подобрали на этот раз гости, ничего не оставили.

«Попросить у Алевтины Васильевны?» — подумала Юлька. И сейчас же отказалась от этой мысли. Во-первых, она у нее уже брала. Даже два раза. И до сих пор не отдала. Во-вторых, платье и туфли. Разве хватит совести пойти просить денег после такого щедрого подарка?

Оставался последний резерв. Юлька торопливо набила две сетки пустыми бутылками и, радуясь, что темнеет на улице, и никто, может быть, не увидит ее с этой поклажей, заторопилась в дежурный «Гастроном».

День угасал. Еще не включили наружное освещение, но улицы уже тонули в наплывающих сумерках, и под деревьями, росшими у тротуаров, было почти темно. Поэтому, наверно, и не заметила Юлька, неся свои тяжелые сетки, кто шел ей навстречу. А когда наконец увидела, растерялась.

— Женечка! Ты…

Но Женя лишь взглянула на Юльку и, не останавливаясь, прошла мимо.

— Женя! — крикнула Юлька. — Постой! Женя…

И в то же мгновение тяжелая рука легла на ее плечо, властно повернула.

— Ты — Смирнова?

Полная, хорошо одетая женщина смотрела на Юльку требовательно и строго.

— Да, — растерянно сказала Юлька. — Я…

— Слушай, что я тебе скажу, — не выпуская Юлькиного плеча, ровным, холодным голосом заговорила женщина. — Никогда больше не смей приставать к моей дочери.

— К какой дочери? — Юлька ничего не понимала. — Я ни к кому не пристаю.

— Женя — моя дочь! — чуть повысила голос женщина. — И ты к ней больше не подходи. Дружить она с тобой не будет. И Андреев не будет.

— Гоша? — удивилась Юлька.

— Да, Гоша Андреев. Он теперь все о тебе знает. И дал своей матери слово…

— Но почему?

— Ты забыла, кто твоя мать? — холодно усмехнулась женщина.

— Мать? — совсем растерялась Юлька. — Моя мама…

— Твоя мама — дрянь! И я запретила Жене дружить с тобой. Поняла?

Юлька ошеломленно смотрела на сердитую, в чем-то обвиняющую ее женщину, задохнувшись от обиды и растерянности.

— Да, да, да! Ты посмотри на себя. Как нищенка. Бутылки… Боже мой! Говорят, что у вас каждый вечер собираются пьяные мужики. Компания алкоголиков… Развратная квартира…

Обидные, холодные слова тяжелыми камнями падали на горящую Юлькину голову, не давая собраться с мыслями, ответить хотя бы что-то.

— …И чтобы я никогда больше не видела тебя рядом с Женей! Запомни!

Вздохнула Юлька, лизнув языком по пересохшим губам, с усилием сказала, глядя в уверенно-насмешливое лицо женщины:

— Ничего вы не поняли.

И пошла. Куда — теперь это было все равно. У ближайшего мусорного ящика она остановилась. Бросить бы туда свою ношу и, идти, идти по городу, в гущу вечерней темноты, куда-нибудь, лишь бы подальше от этой злой женщины, назвавшейся Жениной мамой.

Но ведь нет, нет денег! А Борька… А Борька хочет есть. Маленький, худой и беззащитный.

Юлька подняла ставшие сразу вдвое тяжелее сетки, медленно пошла дальше. Как все сложно. Мама… Женя… Позор… И город кругом — дома, улицы, деревья — холодный и чужой. Хотя бы скорее зажгли свет.

Она старалась не думать о том, что только что услышала. Так было легче. Но когда ставила на стойку свои бутылки, невольно подумала: «И правда, как нищенка…»

Но горше от этого почему-то не стало.

Она купила хлеба, кулечек сахару и две пачки супа-концентрата. И неожиданно подумала, что теперь, держа в руках хлеб, она бы, наверное, не растерялась так, как растерялась, неся свои бутылки. С хлебом в руках она почувствовала себя сильнее и увереннее. И потом, бутылки — это же временно.

Завтра оденется она во все новое и сдаст свой последний экзамен. Конечно, не очень хорошо она знает, не все успела повторить, но знает же… Разве зря целых два дня она сидела у Алевтины Васильевны? И уже не будет завтра бояться так, как боялась и переживала на других экзаменах. И пойдет работать.