Николай Дружинин - Жила-была девочка…

Тимофеевна давно, почти с тех пор, как стала заниматься спекуляцией, пристрастилась к водке. Но пила умеренно, сдержанно, не теряя рассудка и памяти. В дни отчаянной спекуляции в душе она даже гордилась этим: и компанию поддерживала и не напивалась.

Не стала Тимофеевна сильнее пить и под старость. Но теперь, выпив даже немного, старательно изображала из себя пьяную. В этом был свой, только ей понятный смысл.

Старуха давно заметила особое отношение к пьяным. Их вроде бы чурались, держались от них в стороне, но им уступали место в автобусе, с ними не «связывались». Пьяным куда охотнее, чем трезвым, прощали маленькие грешки — невозвращенный долг, невыполненное обещание, ложь и грубость. Заметила она и другое. Пьяный — что ребенок. Его нетрудно обмануть, обобрать до нитки, а он даже и не обижается. Лишь недоуменно крутит потом головой и признается с глуповатой улыбкой: «Хоть убей — ничего не помню». Не поживиться за счет таких было для нее просто невозможным.

«Своя в доску», знакомая почти всему городу, она стала душой многих веселых компаний. Приносила на свои кровные бутылку-другую водки, а потом подвыпившие простаки сыпали деньгами, а Тимофеевна, как наименее запьяневшая и готовая услужить, бегала за водкой еще и еще… И никто не мог потом с уверенностью сказать, на сколько же бутылок было дано Тимофеевне денег и сколько она фактически принесла.

Одно время она подружилась с Ляхой — бабой грязной, неразборчивой, но богатой. Затем нашла Анну, потом Симу.

У каждой из этой троицы было свое горе, которое грызло, не давало покоя, и спасение от которого приходило лишь после опьянения. У Ляхи один за другим, в один месяц, умерли от дифтерита двое детей. Анну бросил забулдыга-муж. Молоденькая Сима, бывшая жена летчика-офицера, по трагической случайности, сама убила своего первенца.

К каждой из них нашла подход Тимофеевна, каждую утешила и обобрала. Теперь, зная, что лишь Тимофеевна даст им возможность опохмелиться, они держались за нее, как за гору. И Тимофеевна их не гнала. Хватало и кроме них любителей спиртного в городе. А на первую бутылку, на затравку, Тимофеевна никогда не скупилась.

— Гуляй, девушки! — кричала она. — Как боярышни живем.

И гуляла, не бросая давнего, полюбившегося ей «дела». Сводила за столом людей для обмена квартир или продажи домов, выискивала застаревшим невестам женихов, подбирала любовников и любовниц. Водка давала теперь ей то, чего лишили ее достаток и растущие заработки людей, — власть над ними. Слабые, безвольные или самовлюбленные, они сами шли в ловко расставленные ею тенёта. А тем, кто был из ненавистного ей теперь лагеря трезвенников, и особенно своим бывшим клиенткам, старуха умело мстила. Притворившись пьяной, всенародно оскорбляла их, говорила в их адрес гадости, уверенная, что женщины не захотят связываться с пьяной. Так оно обычно и случалось.

С того времени, как были установлены часы продажи спиртного, она снова стала спекулировать водкой, но делала это так хитро, что никому и в голову не могло прийти, будто Тимофеевна — шинкарка. Когда вставал вопрос о выпивке, а магазины были уже закрыты, Тимофеевна вроде бы с сомнением предлагала:

— Схожу, если хотите, к одной, но есть у нее или нет… Да и по дорогой она продает.

«По дорогой», конечно, пьяниц не останавливало. И Тимофеевна отправлялась за водкой.

Только потому, что у той самой мифической «одной» водка всегда была, Тимофеевна быстро прослыла человеком, который при нужде и из-под земли что надо достанет. И к ней ночь-полночь шли выпивохи, а она, не ленясь, вставала и шла и приносила… Откуда — никто не знал.

В городе не могли понять, почему на улицах с раннего утра появляются пьяные. Грешили на буфетчиц, ругали продавщиц. Только на Тимофеевну никто не думал. Какая у нее может быть водка, если она сама — пьяница?

И жила и продолжала творить свое черное дело на городских улицах, с которых с такой тщательностью люди убирали мусор, не догадываясь при этом, что главная грязь — прилипчивая, не отмывающаяся — постоянно находится рядом с ними в образе наигранно-веселой и бесшабашно-задиристой, знакомой всему городу старухи Тимофеевны.

«Братик» — это пошло с того времени, когда Татка училась говорить. Никак у нее не получалось трудное слово «Гоша». У Татки что-то шипело и хрипело в горле, она старательно шевелила губешками и даже глазенками — растерянными и беспомощными, старалась себе помочь, но слово не рождалось. И тогда кто-то, сжалившись, подсказал Татке: