Юрий Сальников - Человек, помоги себе

— Так просто.

Но не «так просто» спросила я. На сердце было все-таки прескверно. Занималась разными делами, а перед глазами маячила Ларисина компанийка — и сама разлохмаченная Динка, и этот усатик Сирота-Терехин, и рыжий Гвоздилов — все они с их грубыми манерами, жаргонными словечками, примитивными шуточками, хихиканьем, гоготаньем. И поднималась во мне волна протеста против благодушия Марата. Да и всех наших ребят. Нет, нет, не видели они их, поэтому и говорят с таким беспечным спокойствием. А вот если бы увидели…

С Розой сбежались, как всегда, на полпути между нашими домами у гастронома. А в гастрономе натолкнулись на Зинуху — она шла с сумкой, нагрузилась пакетами молока, кефиром и творогом. Вместе пошли по скверу и на повороте к набережной встретили Вику с Геной Землюковым. Случайно ли они оказались рядом в этот воскресный вечерок? Вика начала объяснять, что идут они от Шумейко — уточняли у него что-то насчет вечера, насчет записей. Но я взглянула на Розу и по ее улыбке поняла: Сорока соображает, а не окажется ли в этом фактике материальчик для ее очередной новости? Мы немного постояли с Викой и Землюковым, потом они надумали пройтись с нами по набережной. И вот тут, у реки, мы увидели Динкину компанию. Впрочем, не всех. Динки-то не было. И Ларисы тоже. На скамейке сидели курчавый Сирота и Гвоздилов. С ними Бурков. И еще около них стоял какой-то белогривый парень-бородач, тощий, длинный, в потертых джинсах. В руках у Гвоздилова была гитара. У Сироты на коленях лежал его огромный транзистор. А на плече, на ремне, висел фотоаппарат. Транзистор был выключен. Рыжий бренчал на гитаре.

Первым заметил нас Сирота. Точнее сказать — разглядел меня. Остальные, с кем я шла, были ему неизвестны. И он подтолкнул Буркова. Н. Б. нахмурился. Я сказала девочкам и Землюкову: «Подойдем». Сирота вскочил со скамейки:

— Прошу! — Он оглядел моих подруг по очереди, но ни в его улыбке, ни в его движениях сейчас не было той приторной слащавости, какая неприятно резанула меня при нашей встрече в Ларисиной квартире. Рыжий не прекратил бренчать, только кивнул мне. На место, которое освободил Сирота, села Роза. А Вика сказала Буркову недовольным тоном:

— Что же ты не пришел к Шумейко?

— Не смог, — пробасил он и подвинулся. — Садись. В ногах правды нет.

— Правды нигде нет! — захихикал Сирота.

— Удивительное заявление, — воскликнула Зинуха. Она уселась рядом с Розой и спросила у Гвоздилова:

— Поешь под гитару?

Рыжий кивнул на белогривого бородача.

— Он мурлычет.

— Брось придуряться, — скривил бородач пухлую розовую губу. — Сам мастак.

— Спойте, — попросила Зинуха.

— На публику еще не выходят, — ответил за них Сирота.

— Мы не публика, — сказала Зинуха. — В одном с ним классе. — Она показала глазами на Буркова.

— Свои, значит, — сказал Сирота. — А мы вот уже внеклассовое сословие.

— Работаете? — уточнила Роза.

— Вкалываем.

— Выходит, наоборот — вошли в рабочий класс.

— Из класса школы в класс рабочий! — Сирота взглянул на меня. — Стишки! — И вдруг, сдернув с плеча фотоаппарат, навел его на всех. — Момент, не стучите лысиной по паркету! Так! Еще момент. Заседание продолжается, господа!

Зинуха снова попросила ребят спеть. Рыжий исполнил две песенки «под Высоцкого». Голос его — с хрипотцой — подходил для этого репертуара. Потом «промурлыкал» долгогривый в джинсах — у него был жиденький тенорок.

Землюков начал рассматривать огромный транзистор. Усатик Сирота расхвастался: у него есть еще один, да такой, что таскать — руки отвалятся: вмонтирован магнитофончик. А есть и отдельно классный маг — «Грюндиг», люкс! «Обалдеть можно! — гоготнул Гвоздилов. — Еще мопед, уже на приколе, угрохал — тормоза отказали». Глубоко всаженные глазки Терехина зажглись недобрым огоньком: «Сам притормози, Ржавый!»

— А что это вы кличками обзываетесь? — спросила я. — Имен у вас нет?

— У нас все есть, — ответил Сирота и объявил, что его зовут Константином, но он ничего не имеет против, когда кличут Сиротой. Живет он без мамки и папки — они на Севере далеком деньгу зашибают, а он здесь у деда с бабкой, фамилия их — Казанские. Вот и он — подброшенный: сирота казанская. Сирота так сирота, лишь бы «лютики-цветики» не переводились. А Гвоздилова с детства дразнили: «Гвоздь ржавый». За рыжесть, да и тощий был, как пить дать — гвоздь. Только начал заниматься самбо — раздобрел, остался просто — Ржавый. Тоже не обижается.

С хихиканьем посвящал нас в эти подробности курчавый Терехин, а я глядела на Гвоздилова и думала: ему и впрямь подходят и эта фамилия, и эта кличка — весь красный, рыжие волосы растут и на щеках, и на руках, да и серые глаза под белыми спичечками бровей, словно вбитые по шляпку два гвоздя. Всегда тусклые. Даже когда он пел, они были безжизненными. Только заговорив о кинофильмах, Гвоздилов оживился. И глаза у него затеплились. Зинуха сказала, что собирается посмотреть картину «Преждевременный человек», но Гвоздилов сказал: