Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

Потер глаза — видно, солнцем нажгло — и, спустившись с крыльца, пошел отвязывать ослика. Перед тем как уехать, еще раз поклонился, в почтении. И, дернув ослика за повод, отъехал.

Под тряскую рысь ослика влеклись за ним по дороге все его печали. «Эта жизнь — мука одна», — вздыхал он, заключая в этом кратком слове все горькие минуты прошедшего. Одни мрут, другие остаются ровно как мертвые… Пришлось вот отдать Нензинью! Что ж он ее не любил, что ли?! Один бог на небе знает, чего ему стоило отдать ее! Потому что девчушка была привязана к отцу так, что ножом не отрежешь. Как удастся, бывало, часок дома отсидеться — работа позволяет, значит, — то уж дочка с рук не сходит, всю бы ночь так и проспала у отца на коленях. Сначала попросит рассказать чего-нибудь — любила очень всякие истории. Он ей и рассказывал всё, что мог припомнить. Нензинья, ясно, мало что понимала, но слушала со вниманием, довольная, что слышит голос отца… И, пока он рассказывал, всё смеялась и ласково дергала его за редкую бородку… А он говорил ей обо всем, что приходило на ум и на язык. И глазки девочки потихоньку закрывались, а ручонка отцеплялась от его бороды и падала ему на колени… Дочка засыпала с улыбкой, ямочки на щеках обозначались крепче, словно бы она еще и во сне всё слушала голос отца, что был ей лучше всяких песен.

Отец и дочь были до того неразлучны, что жена иной раз даже ревновала: «Это что ж такое, Нензинья? Ты только папу одного и любишь, да? Ну, погоди, разбойница!»

Да вовсе нет: просто отец часто уезжал, малышка очень соскучивалась. Хотела побыть с ним подольше, пока он дома. А когда он был в отъезде, Нензинья каждую секунду его поминала: всё, что увидит или услышит, всякую свою болячку, и как собака прибегала, и как коршун всех кур распугал — на всё говорила она, что расскажет папе. И всё-то старалась не забыть, всё держала в своей головенке — хоть памяти еще, что у птицы — все «важные» новости.

Когда он, бывало, подъезжает к дому, то девчонка словно бы еще из глубокой дали слышит рысцу ослика. Словно бы предчувствует, чертенок, потому что, бывало, только лишь выедет Сезарио на перекресток, а уж видит, как далеко-далеко бежит ему навстречу крохотная фигурка, от земли едва видно, по длинной дороге. И радостно так кричит и тянет к нему ручонки, чтоб на седло поднял. Приходилось спешиваться еще вдалеке, а не то шалунья прямо под брюхо ослику лезла. Он брал дочку на руки, целовал в ямочки на щеках и, подняв на седло, вскакивал сам. А она смеялась, вертелась волчком, дергала его, по своей любимой привычке, за бороду и говорила: «Папа, папа». Хотела, ясно, сказать что-то другое, много хотела сказать, да не умела. Как завидит отца, так всё и смешается в ее маленькой голове, и из всего этого хаоса только и останется что эти два слога: папа. И столько она повторяла эти два слога, что словно бы и выскажет всё, что у ней на сердечке, все свои «важные новости».

А уж как ее любили! Ни одну дочку богача так не любят! Жена, бедняжка, умирая, ни про что другое и думать не могла. Всю-то жизнь ведь она ее лелеяла, столько трудов положила, а теперь придется в чужие руки отдавать. Так, с печалью, и умерла, так и лежала на ее лице великая печаль — тоска по любимой дочке, что осталась на земле без нее…

Тряская рысца ослика ровно несла его по длинной дороге. Взгляд пробегал порою по далям горизонта, словно ища вокруг то, что было так дорого и потеряно навсегда… И повсюду открывались ему лишь поля да поля, в молчании разбегавшиеся на все четыре стороны. И чем неотрывнее глядел он окрест, тем дальше» растекались они, в бескрайнем своем отступлении, развертываясь, разделяясь по пустынному безлюдью, чтобы снова слиться в одно на смутно-голубой полосе туманного горизонта… Тоска, неисцелимая, безнадежная, простиралась кругом. Застывшая зыбь полей со стадами тонких, недвижных волн представлялась его взорам бесконечным кладбищем, чьи низкие холмики отступали бесчисленными рядами в невидимую даль. И, одиноко подъемлясь то там, то тут, сухие деревья стояли, раскинув руки, словно огромные пустынные кресты…

Он почувствовал, что одинок в мире. Тоска по жене и дочери охватила его.

— Вот печаль-то! — вздохнул Сезарио.

Он опустил руку в карман за табаком. Карман был полон сухих кокосовых скорлупок.

Это были дочкины игрушки. Она так просила его взять их! Сама ему в карман положила, своими ручонками. Да это же были ее любимые, драгоценные игрушки! Она их всё, бывало, раскладывала под пальмой во дворе. Играла ими долгие часы подряд… Одна скорлупка была коровушка, другая — барашек, а еще другая — поросенок; и так все подряд, каждая что-нибудь да значила, а понятно это их значение было только лишь ей одной, только ей…