Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

— А с той стороны еще больше звездочек выросло, мамочка. Посмотри только…

— Ты привез девочку?

— Да, сеньор…

Сезарио слез с ослика и снял маленькую дочку с седла. И тотчас, склонившись, почтительно поцеловал руку полковника Жоакима Леме.

— Благословите, крестный.

Приезжий был высокий, худой метис, темнолицый, с реденькой бородкой. Черная рубаха означала траур — он недавно овдовел, и от семейной жизни осталось у него одно достояние — Нензинья, маленький человек четырех лет, вернее, начало человека. Это-то достояние и привез он сейчас с собой. Привез, чтобы сдать с рук на руки зажиточному хозяину, владельцу большого поместья, полковнику Жоакиму Леме, который согласился взять девочку на воспитание. Нищий бродяга, подобный ему, Сезарио, которого жизнь бросает то туда, то сюда, в зависимости от того, где можно получить работу, но может воспитывать ребенка. И кроме того, жена, умирая, наказывала, что если ему волей-неволей придется отдать дочку в чужие руки, то лучше всего — полковнику, его крестному. Известный человек в округе, крепкий хозяин, имеет вес в политике, скота у него столько, что никому поблизости и не снилось, а земли под пастбищами — тысячи и тысячи миль… Сезарио попросил одного грамотея отписать крестному письмо. Полковник согласился взять девочку, и отец был теперь спокоен за ее судьбу. В этом богатом доме Нензинья вырастет человеком, а с ним что ее может ожидать? Одна нищета…

Не отпуская от себя маленькой дочки, он потянул осла за поводок и привязал к забору.

— Зачем это, Сезарио? — строго спросил крестный. — Отпусти его, пусть пасется.

Никак невозможно было ему отпустить осла… Задерживаться нельзя, надо работать, налаживать жизнь. Болезнь жены отняла много времени, и теперь приходилось наверстывать, чтоб доказать, что он — человек честный, уж что обещал — выполнит, какие б ни были обстоятельства.

Так объяснил Сезарио причину своей поспешности, и это была правда. Вернее, часть правды. А другая часть состояла в том, что уж больно велика была пропасть между ним и этим богатым, влиятельным человеком, которого он называл крестным…

Свернув по тропинке, они уселись под навесом, перед дверью, в удобные плетеные кресла. Сезарио сел осторожно, даже нехотя, словно боясь повредить богатую мебель, не предназначенную для грубого погонщика волов, и положил на перила крыльца узелок с платьем девочки. Нензинья стояла рядом, не отходя от отца. Украдкой приблизились другие дети, живущие в поместье, с любопытством разглядывая незнакомую девочку. Нензинья, вся как-то сжавшись, глядела на них исподлобья и с опаской.

— Так значит, жена твоя умерла, — сказал полковник. — Жаль.

— Ничего нельзя было поделать, да и помощи ждать неоткуда, — пояснил Сезарио.

Жена болела тяжко, дни и ночи горела в жару. Чем поможешь? Но всё была в сознании и всё говорила, что беспременно умрет. И всё повторяла мужу, словно опасаясь, что тот забудет: «Сезарио, присмотри за Нензиньей, будь милостив. Коли женишься сызнова, последи, чтоб бедняжку не обижали. Коли бобылем останешься, отдай такому человеку, чтоб ей защитой был. Одинокому да бедняку — как дитя воспитать? Да и жизнь у тебя бродячая, походная, — сегодня тут, завтра там, и с собой не возьмешь и одну не оставишь. Так что, видно, нет другого выхода. Только ты ее такому человеку отдай, чтоб не мучил, не издевался, а то, сам знаешь, многие бедных детей на воспитание берут затем лишь, чтоб на них потом работали, да еще истязают. А Нензинья что понимает? Да и растила я ее с великой ласкою. И со всем уважением скажу тебе, муж, что, хоть ты ее, может, тоже холил, а уж как я за ней все глаза проглядела, то ты и сам не хуже меня знаешь».

В этом месте она принималась плакать, — продолжал свой рассказ Сезарио, — а я тогда ей и отвечал: «На другой я не женюсь, потому что тебя, жена, никогда не забуду. А насчет дочки ты ладно говоришь, и поступлю я по твоему разумению». И так она, почитай что каждый час, мне этот свой завет всё повторяла…

И, будто забыв, что болеет и что скоро, видно, помрет, она всех наших знакомых перебирала — кому, мол, дочку отдадим, и всё никак решить не могла. Когда я вспомнил про вас, она согласилась: «Этому точно можно. Он — хороший». И так всё про дочку, про дочку, а потом забываться стала и померла. И, уж как свечу зажгли, она еще в последний разок на дочку глянула, печально так, словно прощалась и всё об ней сердце ныло.