Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Историю эту я знал давно. Однако почему-то именно теперь она взволновала меня. Я несколько дней ходил взбудораженный и наконец написал что-то вроде рассказа. Наверное, и рассказом это нельзя было называть. Но я возможно жалостливей изобразил, как тот мужик, возвращаясь с базара, заблудился, как, проваливаясь по горло в снег, искал дорогу, кричал, потом, обессилев, упал в сани и так остался лежать. А в это время в деревне, чтобы указать ему путь, зажгли на минарете фонарь, и жена с детьми, плача, ожидали его.

Первым человеком, которому я прочитал свое творение, была мама. Она даже плакала, слушая его.

— Ах, бедняжка! — говорила она, утирая слезы. — И самого жалко и жены с детками!..

На первых порах я вроде бы успокоился, однако вскоре же меня снова охватили сомнения. Ведь я написал не о том, что было привычным в наших книгах: не о роскошных дворцах, не о прекрасных ханах и ханшах.

В моем рассказе завывал в непроглядной ночи буран, в снежных сугробах простиралось поле. И еще была в нем бедная крестьянская изба, по стенам которой бегали тараканы; были люди и слезы на их глазах. Может, о таком и не надо писать вовсе?

Мне было необходимо посоветоваться с кем-нибудь. И вот как-то под вечер по дороге с поля забежал я к Вэли-абы. Сложенная пополам тетрадка лежала в моем кармане, лишь бы хватило храбрости попросить его прочитать рассказ.

Но Вэли-абы вспылил вдруг, заругался:

— Ну что ты за малый, а?! В такое время сказку притащил! Беги сейчас же домой!

Я помчался во весь дух к своим и, чего-то боясь, несмело отворил калитку. Под навесом, вздувшись горой, лежала при последнем издыхании наша единственная корова. Тут же, всхлипывая, стояла мама и, уткнувшись лицом в ладони, сидел на корточках отец.

Беда пришла неожиданно, примчалась вестью из волости и, вызывая в каждом ужас, вмиг разошлась по всей деревне:

— Война!

— Германцы войну объявили!

— Как же так? — растерялись люди, услышав лихую весть, и опамятоваться никак не могли: — Ведь страда сейчас! Хлеба не убрали! Кто сожнет да кто намолотит? Озими кто посеет?

А староста уже ходил с десятниками из дома в дом.

— Бессрочникам до сорока лет завтра с зарею отправляться в Казань! — оповещал он всех. — Таков указ государя императора! С собой берите сухари, ложку с кружкой.

В деревне поднялся плач, началась суета.

Отец наш метался по двору, места себе не находил. Увидев входящего к нам Мухамметджана-джизни, навстречу ему заторопился:

— Ты подумай, а? Чего им, окаянным, не хватает? Земли? Иль богатства?

— Цари без войн не обходятся, баба́й [48] Баба́й — дед; обращение зятя к отцу жены. . Что же он будет за царь, ежели драки не затеет?

— Так ведь кровь льется! Люди гибнут!

— Чья льется кровь-то? — У Мухамметджана-джизни сжались губы и глаза сверкнули. — Не царя же. А что ему твоя или моя кровь? Детей наших кровь?

— Хамзу не придется повидать, — вздохнул отец. — Его небось прямо со службы на войну отправят. Вэли уйдет и два зятя тоже. Ребят сколько осиротеет. Их-то слезы на кого падут, а?

А джигиты тем временем приволокли из русского села четверть красноголовки и уже загорланили песни. Подвыпившие парни из заречья целой ватагой отправились к Фазулле.

Фазулла, больной сын тетушки Гильми, жил теперь под горкой, в маленьком домике в одно окошко. Надежды на его выздоровление не осталось, и тетушка Гильми вынуждена была отдалить его от отчима.

Я как раз бежал в те края, к Вэли-абы, — позвать его к чаю, и увидел, что сын Бикбулата, еще несколько парней и Сэлим колотятся в дверь к Фазулле.

— Эй, Фазулла! — кричали они. — Бери гармонь, по деревне пройдемся!

— Не знаете, что ли, Фазулла с постели не подымается! — подскочил я к парням. — Больной он!

— Он завсегда болен! — зашумели те. — Когда он не болел?

— Он только болеет, а мы на смерть идем. Давай выходи!

Из избушки послышался глухой стон.

— Мы теперь царевы солдаты! — вовсе завопил один. — Пусть попробует не уважить нас! Ребята, хватайте дом за углы, мы его в речку повалим!

И шалые парни взаправду ухватились за углы домика, силясь сдвинуть его. Что-то гулко треснуло, домик пошатнулся, но в этот момент распахнулась дверь, и на пороге показался белый, как саван, Фазулла. Худой, сгорбленный, он был весь замотан полотенцами. Зареченцы обрадовались, кто-то даже по спине его хлопнул: