Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Зашел я в один дом, во второй, в третий. Ничего пошли дела, монеты в кармане стали позвякивать. В этом же порядке как раз жила Сэлимэ. То ли косы ее длинные, темно-русые по душе мне пришлись или приглянулись мелкие, будто маковые зерна, веснушки на личике? Не знаю. Что-то часто стал я о ней подумывать в последнее время. К ним бы вот заглянуть! Да при одной мысли об этом заробел, и ноги сами по себе понесли меня на другую сторону улицы.

Но я все же топтался на месте и краешком глаза поглядывал на их ворота: «Не окликнут ли? Не покажется ли она сама?»

В этот момент в калитке показалась мать Сэлимэ, и я поспешил на ее зов.

— Думала, сам позаботится, да разве дождешься, — посетовала она на мужа.

Услышав нас, из малой половины выскочила Сэлимэ.

— Здравствуй, Гумер, — как бы мимоходом, бросила она и подошла к окну, чтобы вытащить подушку, которой была заткнута пустая створка.

А я не то что ответить, — глаза на нее поднять постеснялся и скорее, будто за делом, полез в стекольный ящик. Только и успел увидеть ее загорелые руки.

— Иди-ка, не мешайся здесь! — неожиданно резко прикрикнула на Сэлимэ ее мать.

Та смутилась и нехотя вышла из комнаты.

Обидясь за Сэлимэ, я взглянул украдкой на ее мать. Она стояла, прижав к груди подушку в кумачовой наволоке, и, вздыхая, жаловалась на жизнь. Вчера, мол, погреб у их соседей обчистили, все без остатку выгребли. Собаки, мол, ночи напролет брешут, люди какие-то бегают, топочут.

Я принялся за дело и вдруг заметил, что Сэлимэ в сучковатый глазок на перегородке следит за каждым моим движением. Тут уж я расстарался! Неторопливо, как делают настоящие мастера, положил лист стекла на саке, обмерил вдоль и поперек. Вынул из кармана алмаз, бережно завернутый в платок, прочертил им стекло. Затем с легким хрустом отломил подрезанные полосы и вмазал стекло в раму.

— Пусть радует вам душу, тепло в доме хранит, на солнышке сверкает!

— А уж как я намучилась! — проговорила хозяйка в ответ на мое пожелание. — Стыдобушки сколько набралась с подушкой-то! Мир, гляди-ка, весь засветлел. Чтоб руки-ноги твои хвори не ведали, братец! — Она достала из шкафа чайник с отбитым носом и стала перебирать пальцами медяки. — Почем платить-то тебе, Гумер?

— Пять копеек! — не задумываясь, ответил я и стал заворачивать алмаз.

Женщина что-то заволновалась. Она то водворяла безносый чайник на место, то снова его вынимала, наконец переспросила:

— Пять, говоришь, копеек?

Пропади все пропадом! Ведь я, завороженный ее дочерью, совсем продешевил. Неспроста она заегозилась. За такую шибку отец бы с нее не меньше пятнадцати копеек взял. На базаре-то все вздорожало. Что нынче купишь на пять медных копеек?! А за стекло деньги плачены!

Но что делать, слово джигита, говорят, твердо. Пришлось держаться сказанного.

Мать Сэлимэ оживилась, руками заплескала:

— И-и, голова-то у меня вовсе беспамятная! Ведь в малой горенке тоже разбито оконце. Гусак у меня больно норовистый. Когда гусыня в гнезде на яйцах сидела, вышиб стекло — к ней рвался, разбойник!

Вот так еще одна шибка пошла за пять копеек. А потом вспомнились стекла, поддетые рогом коровы, дровяной плашкой, нашлись и другие — в клети, в бане.

Я еле разделался с этой тетушкой, подхватил ящик с обрезками стекла и, боясь попасться на глаза отцу, отправился низом в русскую деревню. Ладно еще, там градом много окон побило. Больших листов у меня не осталось, но с тем, что было, я — где латал, где подставлял — застеклил и конюшни русских дядек и бани, что выстроились в ряд вдоль речки. Под конец, когда уже засумерило, меня повели к часовне, что стояла за деревней на развилке дороги. В часовне из коробка с расколотым стеклом печально смотрела красивая мать Мария с толстым, голоштанным сыном на коленях.

— Нильзя, нильзя, — заартачился я тут. — Большой вить грех, мусульмански бох сирчать будит!

Однако сдался на уговоры, ублажил и мать Марию, застеклил ее.

Зато домой я возвращался спокойно. В кармане у меня, кроме медяков, были и бумажки. В ящике лежало десятка три яиц да еще оттягивали руки два больших кочна капусты.

В последнее время все чаще стал я впадать в какое-то тревожное состояние. Вроде чего-то не хватает или тянет куда. Боронишь пашню или за плугом шагаешь, а мысли неведомо где! В память неожиданно приходят те страницы книг, которые раньше просто пробегал глазами. Теперь ты думаешь о них, смущаясь и стыдясь.

А порою будто крылья у тебя вырастают! Ты мечтаешь стать самым сильным, сноровистым и красивым в деревне. Когда едешь в ночное, нахлестываешь кнутом лошадь, рвешься вперед, обгоняешь всех. Так бы и мчался, не останавливаясь, за леса, за поля!