Валентина Путилина: Журавка. Радугань

Над Синезеркой склонилась потемневшая изба. Будто разбежалась и оцепенела вмиг над лесной речкой. Засмотрелась в прозрачную ее воду. Глухое место и тихое. Кажется, застыла здесь тишина на веки вечные.

Зазвенел паровозный гудок, долгим эхом рассыпался над лесом и откликнулся далеко за Синезеркой.

— Горнистый какой, — проговорил Егорыч. — Заливается, горя нет ему.

Старый лесник говорил вслух. Его томило молчание леса, тревожное и печальное.

Гудок не успел закончить своей привычной песни. Раздались громкие взрывы. Бомбили на Соснице — маленьком лесном разъезде.

Егорыч заторопился. Может, помощь потребуется, там, на Соснице.

Тревожные думы заставляли идти все быстрее. Сегодня на рассвете слышны были глухие взрывы. Не иначе как прорвал немец фронт. К Доброводску движется. Уходить надо. Да как уйти? Всю жизнь, почитай, в лесниках. Каждая тропка в лесу, что ступенька домашнего крыльца, до отметинки известна. Каждая тебе березка в пояс кланяется. Шуточное дело, уйти куда неведомо. Так рассуждал Егорыч и не заметил, в думах своих невеселых, в рассуждениях, как очутился на разъезде.

На окраине горели шпалы, Крепко просмоленные. Суетились люди, расчищая изуродованную дорогу. Гулко отдаваясь эхом, уходил поезд.

Повадился что-то сюда немец. Падет коршуном с высоты — невелик разъезд, а изранен. Солдат на войне.

«Время-то! Времечко ненастное!»

Горестно опустились над Сосницей тучи. Обволокли верхушки сосен. Пошел дождь, не по-осеннему осторожно, будто боясь расплескать свои крупные капли. Потом разохотился и хлынул холодным потоком на разрушенный полустанок, на низкие избы, на поезд, уходящий к фронту.

Егорыч переждал, пока ослабла первая дождевая сила, походил по разъезду, навестил знакомых и уже в сумерках зашагал домой. Он твердо ступал по мокрой, сразу полегшей траве. Сырость прокрадывалась в растоптанные сапоги. Густо сыпались стылые капли дождя, обдавая холодом. Но он шагал все так же ходко, не поддаваясь усталости.

Вдруг впереди он заметил темную фигурку. Может, знакомый кто? Попутчиком будет.

Пригляделся — мальчонка это идет. За спиной сумка. Не велика ноша, да и та, видать, сморила мальца. Идет неуверенно, спотыкается. Куда это он к ночи?

Маленький путник шел не оглядываясь. Иногда останавливался, прислушивался к чему-то. Но тут же подтягивал свою ношу и снова шел.

Ухнула и заплакала спросонья ночная птица. Мальчик метнулся в сторону.

— Мама! Мама! — закричал он.

По лесу прокатилось тоненькое надрывное эхо. Звуки неслись, замирая и усиливаясь, так как мальчик не переставал кричать. Неожиданно он угодил в ямку с застоявшейся водой, поскользнулся и упал. Так и лежал, вздрагивая от холода и страха, глубоко зарывшись лицом в опавшие листья.

Егорыч поднял его.

— Ну, что, родимый? Птицы забоялся, что ли? Ах ты, горький! — участливо говорил он и стряхивал с одежды мальчика мокрые листья. — Ишь ведь, босый. Обувку, стало быть, потерял?

Мальчик молча смотрел на старого лесника. И в его взгляде уже не было страха, а только большая усталость.

Едва дознался Егорыч, что зовут мальчика Антошей. Что он бежал куда-то, потому что все бежали: и мама, и два брата — Петя и Вова. Теперь они все в лесу заблудились, а он их ищет.

— Горе-то! Эх, горюшко! — в который уже раз за день вздохнул лесник. — Сирот сколько по земле бродит!

Он не досаждал мальчику расспросами. От одиночества в лесу старик привык рассуждать вслух. Последнее время пугала его тишина. А от горемыки найденыша что дознаешься — дитя неразумное. Годков пять ему, не больше, определил возраст мальчика Егорыч.

На Соснице прогрохотал поезд. Антоша зажмурился, потом прижался к Егорычу, ища у него защиты. Не умел объяснить, что напугало его. Егорыч сам догадался: после первой бомбежки пугает мальца всякий шум.

— Это поезд, — объяснил Егорыч. — В лесу ничего не бойся. Что тут бомбить немцу? Он по людям метит, а тут деревья.

Он взял мальчика на руки и понес его, почти не чувствуя тяжести.

Заблестела в зарослях Синезерка. Над ней обозначилась темная бревенчатая изба.

— Будет спать, Антоша! Домой пришли, — затормошил Егорыч мальчика. — Вставай!