Алексей Осипов - По волчьему следу

На другой день, прямо из школы, Володя забежал к Кольке.

— Ну, как?

— Сам не спал и мне не давал. Всю ночь с клеткой дрался. Может быть, это не соловей? На воробья сильно похож.

— Не спорю, похож! — ответил Володя. Но воробей не такой. У воробья живот круглый, большой, а у соловья, видишь, длинный, прогонистый. На груди у воробья черный фартук, ему приходится копаться в навозе, в отходах с кухни. Нос серпом: легче с кусочком мяса или крупой, вишенкой расправиться. Перья на голове взъерошены — знаешь, почему?

Колька улыбнулся, глаза озорно блестят:

— Расчески нет, да?

— Кто живет на готовых харчах, тот ленивый становится. Ему не хочется ни головы причесать, ни умыться… А соловью работы много. И корм добывать надо, и песни петь, чтобы соловьихе не скучно было.

— Откуда знаешь? — удивился Колька.

— Читал…

— Но почему он не поет?

— Видимо, плохо за ним ухаживаем. Соловей — птица благородная, другого обращения требует. Своему голосу цену знает! — пошутил Володя.

Прошло еще двое суток, а соловей ни разу и не щелкнул. Вид его стал неузнаваем: нахохлился, растопырились, словно после купания, перышки, почернел, загрязнился нос, хотя к пище соловей и не прикасался. Перестал прыгать, махать крыльями. Забился в угол клетки, зевает и лишь изредка в окошко на зеленую черемуху да на синее небо взглянет — и снова глаза закроет, голову опустит.

«Уж не заболел ли чем? — думает Колька. — Или не понравилось ему у меня?» Попросил, чтобы в комнату принесли молодую черемуху. Принес Володя черемуху, поставил в угол. Ожила, принарядилась комната, и во всем доме лесом запахло. Окно затянули марлей, чтобы свежий воздух поступал и не так сильно от черемухи голова кружилась. На сучки баночки с различной пищей и водой повесили, на нитке мешочек всяких личинок прицепили. Поздним вечером выпустили из клетки соловья.

Полетел он по комнате и сел на черемуху, под листик спрятался.

«Курский называется, — подумал Володя, — а петь и не собирается».

Вслух сказал:

— Облетается, привыкнет, — запоет. Сильная птица, но очень гордая. Не хочет в неволе петь.

В эту ночь больная нога ныла, и Колька метался на постели. То ему было жарко, как в парной, то холодно, словно на снег бросали. Он долго лежал неподвижно с закрытыми глазами, и когда глянул, то уже бледная полоска света сквозь марлю пробилась в комнату, а под окном, застенчиво прижавшись к стенке, стояла черемуха, тихо позванивая темными листьями.

«Утро! — подумал Колька. — Все пропало! Не поет!»

Еще сильнее заныла нога. Хотелось уткнуться лицом в подушку и реветь изо всей мочи. И вдруг на окраине деревни, в вишневом саду, запел соловей.

Встрепенулись, зашуршали листья черемухи в комнате — это по веткам запрыгал Колькин соловей. Вот он, пробуя голос, стыдливо щелкнул и, взобравшись на самый верх деревца, вдруг ударил во весь голос, да такой голос, который Кольке в жизни не приходилось слышать.

Колька не верит своим ушам. Неужели в его комнате поет соловей? Сердце замерло в радостном трепете, в грудь будто вдохнули вешних живительных соков, перестала ломить нога. Колька вначале приподнялся на локотки, потом сел на кровати, опустил ноги, и, забыв про костыли, встал и тихо пошагал к окну. Соловьиная песня звонким ручьем перекатилась через его голову, раздвинула стены и широко и раздольно полилась вдоль деревни. Кольке казалось, что песня на крыльях ветра унеслась в заоблачные дали, навстречу спокойно и величаво полыхающей утренней заре. А в ответ из дальних садов, утопающих в белом тумане, летела другая, чистая, как хрусталь, соловьиная песня.

Колька горячим лбом прижался к холодной стене и стал вслушиваться то в грустные, то веселые, то в звонко-нежные, то глухие, отчаянные посвисты и трели соловьев. В жизни он не слышал такого пении, и ему казалось, что вместе с птицами поет его душа.

Колька закрыл глаза, ему стало страшно: в его комнате соловей песней выражал свою тоску по воле, просился в лес, с отчаяния надрывал голос, как с горя музыканты рвут струны.

И совсем рядом, из палисадника, куда никогда не прилетали соловьи, тревожно и призывно-настойчиво запел другой соловей. Колька понял, что этот соловей скорбит по узнику, разделяет его печаль, взывает к мужеству и надеждам.

Одним рывком Колька сдернул марлевую занавеску… Свежий ветер упругой волной вкатился в комнату, распушил рыжий Колькин чуб, прогремел, как бубенцами, увядшими листьями черемухи.