Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

Значит, сказал он себе, буду обшаривать заросли, день и ночь, и еще столько дней и ночей, сколько понадобится.

Он уже совсем было протиснулся обратно, наружу, когда в сердце ему ударило повелительное чувство: уходить нельзя, нет! Он вдруг ясно вспомнил, что, обшаривая пещеру, его руки упирались в заднюю стену слишком близко. Там вчера стены не было! Взрыв потревожил скалу, и каменная глыба опустилась, накрыв ход в дальний угол.

Накрыла? Тогда конец. Искать больше незачем. Но разве не может быть такой невероятной удачи, что обрушенный камень не накрыл, а отрезал дальний закоулок, где жила Варя с дочкой? А вдруг они там? Он отказывался верить тому окровавленному лоскуту над обрывом. Вдруг еще живы? Вдруг задыхаются в эту самую минуту от отсутствия воздуха? А он медлит, он теряет драгоценные минуты, которые могут спасти их.

Вполз обратно в пещеру.

Он понимал, надежды нет, почти нет. Сбоку, там, где груда обрушенных камней примыкала к наружной стене, он нащупал более рыхлый участок. Камни поддавались туго, тяжко, но все же поддавались. Ведь он был молод и силен. Онемевшими руками он продолжал делать свое дело — в полной тьме разгребал, оттаскивал, рыл и рыл. Он не знал, часы ли прошли или сутки, день ли сейчас или ночь там, снаружи.

Крохотная жизнь, может, ты еще теплишься? Может, взрывная волна не достала тебя? Может, камни пощадили тебя? Может, ты не погибла от каменной пыли и недостатка воздуха? И ты, Варя, ты…

Теряя силы, он припал к образовавшемуся прогалу. И внезапно ощутил холодок свежего воздуха. Едва ощутимый, пахнущий солью, морем, травой, живой прохладный ветер, невероятный в глубине душной пещеры.

«Варя, — позвал он, — Варя…»

То ли пот, то ли слезы заливали ему глаза.

С новой силой принялся расшвыривать камни, разгребать щебень и в освободившееся пространство наконец протиснул свое длинное тело. И увидел. Да, увидел, потому что из расщелины разбитой стены сочился голубоватый, неяркий свет. И нежной, упругой струей тек воздух.

Вари не было. Не могло тут быть Вари. В чудом уцелевшем закуте, под нависшей скалистой кровлей, в плетеной люльке крепко спала Маленькая девочка.

Он наклонился над нею и зажег последнюю спичку. Маленькая девочка заворочалась в своем одеяле, стала кривить ротик и открыла синие-синие глаза. Вряд ли он увидел тогда, что они синие в неясном свете, он просто знал: они точно такие, как у Вари.

В ту минуту его подхватил такой океан счастья, что на миг он задохнулся. Совсем молодой парень, он вдруг ощутил себя и отцом, и матерью, и единственной защитой Маленькой девочки. Он обязан спасти эту крохотную жизнь от войны, от гибели.

А еще он должен был ее просто перепеленать, умыть и накормить.

Он все это сделал, зная, что это ей нужно для жизни. Он завернул ее в свою нательную рубаху, он накормил ее, размочив сухарь в воде, забеленной сгущенкой. И она послушно открывала ротик и вытягивала губки, будто давно была приучена есть с его солдатской ложки.

Осторожно продвинув ее впереди себя, он вылез из закута в пещеру. С погибшего товарища снял ватник, сказал: «Ты прости, друг, стужа на дворе, а она совсем маленькая».

Потом выбрался с нею на волю.

Не сразу понял — сумерки или рассвет. Вечерние сумерки. Быстро темнело, как всегда на Теплом берегу. Он стоял, упершись спиной в отвесную стену горы, прижимая к груди теплый, живой, драгоценный сверток. Удивительно, какая тишина стояла в ту минуту, будто и не было на свете войны. И море притихло, там, внизу, волна не била о скалы. Ни взрыва, ни грохота артиллерии, ни выстрела. Он подумал: когда мы победим, станет всегда тихо на земле, Маленькая девочка будет расти в тихом-тихом, радостном мире.

Обманчивая тишина длилась недолго. Поднялась ракета и повисла в воздухе, заухали зенитки, из деревни донеслась трескотня автоматов, за лесом встало зарево, на горной дороге затрещали мотоциклы немецких патрулей.

Бережно опустил на землю Маленькую девочку. Скатал партизанский ватник; как в теплом гамаке он пристроил за спину драгоценную живую ношу. И взял свой ручной пулемет.

Шел трое суток то под дождем, то под окаянным ветром, петляя, чтобы не столкнуться с немцами. Дождь был ему другом: немецкие овчарки не почуяли следа. В сожженном селе к нему прибилась коза, подоил ее, наполнил молоком флягу про запас. Шел без сна, без отдыха, останавливаясь только, чтобы накормить и перепеленать девочку. Она уже ослабла и есть не хотела и даже совсем не плакала. Оттого, что не плакала, ему было страшно, хотя детский плач мог бы их выдать. Но еще больше он боялся того, что она молчит. Он шел осторожно, как олень, вслушивался в каждый шорох, старался миновать опасные пересечения троп; обходил табачные делянки, где сухой лист трещит под ногой. Он переползал через дороги, продирался сквозь заросли.