Александр Неверов - Ташкент - город хлебный (с илл.)

- Михайла тут не виноват, умереть может всякий человек…

Хотел Мишка на двор пойти, поглядеть хозяйство оставленное, а в избу вошел сам товарищ Кондратьев, крикнул в самое ухо:

- Вставай, вставай!

Вскочил Мишка непонимающий, увидел Кондратьева, услыхал веселый ободряющий голос:

- Ну, Мишка, видишь?

- А чего это?

- Сейчас в Ташкенте будем.

Стукнуло Мишкино сердце, оборвалось, будто упало куда, глаза заслепило. Сначала ничего не видел, только пятно зеленое бежало вдоль паровоза, а когда паровоз пошел тише, глянули сады ташкентские, глиняные стенки, тонкие высокие деревья.

- Эх, Ташкентик!

Мимо садов ехали чудные, невиданные телеги (арбы) на двух огромных колесах. Сытые лошади с лентами в хвостах и гривах играли погремушками. На лошадях верхом сидели чудные, невиданны люди с обвязанными головами, а от огромных колес поднималась белая густая пыль, закрывала сады, деревья, и нельзя было ничего увидеть сквозь нее.

Потом верхом на маленьких жеребятах (ишаках) ехали толстые чернобородые мужики тоже с обвязанными головами. Сидят мужики на маленьких жеребятах, стукают жеребят по шее тоненькими палочками, а жеребята, мотая длинными ушами, идут без узды, и хвосты у них ровно телячьи.

Паровоз сделал маленькую остановку.

Высунулся Мишка, увидел торговцев с корзинками на головах, услыхал нерусские голоса. Из корзинок, из деревянных коротычек глянули яблоки разные и еще что-то, какие-то ягоды с черными и зелеными кистями, широкие, белые лепешки.

- Вот так живут! - подумал Мишка, облизывая языком сухие, голодные губы.

Кондратьев спросил:

- Ну, Михайла, рад теперь?

А он и сам не знает хорошенько: будто рад и будто сердце сжалось - очень уж много всего.

Кондратьев успокаивал:

- Ничего, Михайла, теперь не пропадешь.

- А русские есть здесь?

- Всякие есть. Пойдешь в город, увидишь. Ты знаешь, где живут твои родственники?

Застыдился Мишка, покраснел, отвернулся в сторону.

- Знаю.

- А как они приходятся тебе?

- Родня маленько.

Мучал Кондратьев вопросами, а Мишка тоскливо думал:

- Вру я тебе! Неужто не видишь ты?

В городе на станции взглянул он в последний раз на товарища Кондратьева, низко поклонился, заморгал вдруг глазами, из которых неожиданно покатились слезы, душевно сказал:

- Ну, дяденька, благодарим покорно.

- Ничего, Миша, ничего, не кланяйся. Устраивайся хорошенько!

- А вы опять приедете сюда?

- Я всегда тут езжу…

- Ну прощайте пока, можа, не увидимся.

- Прощай, Миша, счастливый путь тебе.

Выпрыгнул Мишка из паровоза, перекинул чулки через плечо, оглянулся, еще раз поклонился товарищу Кондратьеву и, озираясь на каменные здания, горячие от солнца, на высокие деревья, покрытые пылью, маленькой каплей влился в людскую гущу. Сунул руку в карман, а ножик… Вот он!

- Что такое?

Сначала Мишка удивился, хотел бежать к паровозу, потом облегченно подумал:

- Разве возьмет такой человек!

На станции лежали мужики, бабы: голые, полуголые, черные от ташкентского солнца, больные, умирающие. Поглядел Мишка издали, подошел ближе, постоял, подумал:

- Неужто и здесь хлебом нуждаются?

Вышел.

Робко направился в зеленую улицу с высокими деревьями, остановился.

Запрокинул голову, разглядывая сучкастое дерево, засмотрелся на чернобородого мужика (сарта), едущего верхом на маленьком жеребенке, и вдруг испугался: навстречу шел какой-то человек или не человек: руки, ноги видно, голову, а спереди, вместо лица - черная занавеска [8] Так ходят сартянки с покрытыми лицами. . Отошел Мишка в сторону от невиданной диковины, поморщился, выпячивая губы, и снова медленно двинулся по узенькой зеленой улице в пыльный, сухой, горячий город. Долго чернела голова в большом отцовском картузе, долго белелись чулки, перекинутые через плечо. Вот остановился, поглядел в грязный пропыленный арык (канавку), опять пошел, повернул за угол и скрылся…

Поздней осенью, в ясный теплый денек, на маленькой станции, между Бузулуком и Самарой, остановился ташкентский поезд. Из вагонов, с вагонных площадок, попрыгали мужики. Поезд стоял недолго. Когда вагоны двинулись дальше, деловито постукивая колесами, на твердом подмороженном песочке, рядом с рельсами, горкой лежали сложенные мешки привезенного хлеба, помеченные крестиками, палочками, кривыми неровными буквами.