Евгений Морозов - Как росли мальчишки

Сегодня дядя Лёша появился у изгороди так кстати. Мяч, летевший прямо в руки бабке Илюшихе, угодил ему в затылок. И отскочил… Дядя Лёша от неожиданности упал. Когда он поднял голову, то увидел за колючей изгородью бабку Илюшиху.

— Ты за что меня стукнула, ведьма? — спросил он.

— Что ты, бог с тобой… — испугалась бабка Илюшиха. — Энто вон ребячий хвутбол тебя хватил, а я ни при чём…

Но дядя Лёша не поверил ей.

— Брось сейчас же дурацкую палку! — громко сказал он и пошёл грудью на колючую изгородь.

Пьяному что, пьяному не больно, и потому осиновые колышки жалобно затрещали и начали крениться. Колючая проволока натянулась как струна.

— Не шали, не шали, Ляксей! — завопила бабка Илюшиха, отступая в глубь огорода. — Ой-ой, караул, помогите, миряне!

Мы помирали со смеху. Конечно, понимали, что дядя Лёша Лялякин не прав, но были рады почему-то. Уж очень невзлюбили бабку. И даже кричали:

— Давай ломай ей изгородь. Рви колючую проволоку! Так её…

Колышки некоторые уже стали ложиться, а Илюшиха спаслась бегством. Мы кричали вдогонку, праздновали победу — Лёнька кидал вверх фуражку, делал салют. А дядя Лёша ещё долго воевал на бабкином огороде, пока не устал.

Наутро он, весь исцарапанный и опухший, заделывал проломы, а бабка Илюшиха поднесла ему на похмелье свекловичного самогону. Между ними опять был мир. Да и мы начали забывать эту историю.

А через две недели бабка Илюшиха наловчилась так, что опередила нас всех и схватила запылённый мяч.

Мы с жалостью и болью смотрели, как она несёт его к себе домой, как кладёт на плаху — здоровенный пень у двора — и замахивается топором. Лёнька даже плакал.

Но опыта рубить мячи у бабки, видно, не было, и топор неумолимо отскочил и ударил её обухом в лоб. Она упала и не вставала. Мы подбежали к ней, испуганно смотрели, как она подёргивает ногами, и думали: всё — самоубилась. А кто-то сказал, что нас будут теперь судить и всех больше дадут тюрьмы Лёньке, так как его мяч. А нам, остальным, — поменьше.

Только тюрьма никого не устраивала. И потому, когда пришёл милиционер Максимыч и приехала «скорая помощь», мы все попрятались.

Дело кончилось тем, что бабка выжила и опять пришла дежурить на свой огород. Только никто уже не играл в футбол на куцем стадионе. На пустыре разрослась лебеда. И из её зелени торчала одинокая рогатая голова Розки, да позванивала её цепь.

Бабка Илюшиха, конечно, была довольна этой картиной — добилась своего. Но даже белёсые глаза козы скучали, она о чём-то думала и не ела траву.

К зиме сорок четвёртого года уже не только взрослым, но и нам, мальчишкам, стало ясно, что фашистам конец. Да и пленные немцы, которых приводили строить новые бараки на посёлке и которых бегали мы смотреть, во всеуслышание кричали:

— Гитлер капут! Война капут!

А всего два года назад люди в посёлке ходили грустные. И радио от Совинформбюро ничего весёлого не сообщало. Обычно после таких сообщений всех больше ударялся в панику лесник Портянкин и ходил-трезвонил:

— Опять наши город сдали… Уже который…

И, угрожая, напоминал:

— Силён Гитлер. Силён!

— А наши его всё равно побьют, — упрямо отозвалась моя мать. И точно ища поддержки, оглядела толпившихся под столбом с репродуктором нескольких женщин. Но лица у тех были суровы, молчаливы. И землисто-серые, как сама наша прозябшая в первой пороше улица. Многие из этих женщин уже были вдовами и хранили в сундуках жёсткие похоронные листки.

Портянкин остановился, чтобы закурить, и заспорил с моей матерью.

— Што ты мелешь попусту? Откуда тебе знать заране?

Мать твердила своё:

— Знаю.

— Докажи!

— Докажу!

И она сцепилась с лесником непримиримым долгим взглядом. Обступившие их женщины тоже кололи Портянкина злыми прищуренными глазами. И он на всякий случай отступил на три шага, выскользнул из их круга.

— Эко и чудная, — сказал он, не спуская с матери сереньких глаз. — Ну как же ты докажешь?

— Очень просто.

— Не верю!

Мать вспылила:

— Приноси в ту субботу своего чёрного петуха, и мой красный побьёт его.

Был вторник, и до той субботы в запасе одиннадцать дней, но Портянкин всё равно удивился:

— Эко!.. Твой-то красный — и побьёт. Да ни в жисть! Он же у тебя от голоду еле ходит. Курей топтать силы нет.

Лесничий захихикал.

— Побьёт! — упрямо повторила мать.

Кто-то из женщин решил:

— Так и загадаем.

На этом они разошлись. Портянкин, удаляясь, чесал в затылке свалявшиеся под шапкой волосы. И всё покачивал маленькой головой. Мать, вернувшись домой, долго сидела на лавке — о чём-то думала. Потом, никому не говоря ни слова, взяла деньги и укатила в город.