Евгений Морозов: Как росли мальчишки

Лёнька Конов-Сомов сразу же разделся, чтобы позагорать и искупаться. Лёнькино веснушчатое тело было уж и так кирпичным. Он учился в дневной школе, не работал, и времени позагорать у него было предостаточно.

И вообще Лёнька не по годам растолстел.

И Слава Рагутенко сказал:

— Ты, Конов-Сомов, плечистый в животе. И экзамены на тебя не подействовали. Все переживали — худели, а ты хоть бы что.

— Зачем худеть? Худеть вредно, — не то в шутку, не то всерьёз протянул Лёнька и похлопал себя по круглому гладкому животу, который лоснился на солнышке и как бы дразнил, так и хотелось щёлкнуть по нему или пощекотать.

Валька забралась на мостки из брёвен, выпиравшие концом в Волгу, и бултыхала в воде ногами.

— Лёнька, а Волга хо-лодная! — крикнула она. — Зря разделся.

Лёнька вместо ответа попробовал рукой на прочность трос, которым какой-то незадачливый рыбак наспех закрепил эти мостки к плотам, и попросил:

— Уйди оттуда, Валентина! Подвязки на брёвнах ржавые. Ещё опрокинешься, а плавать не умеешь.

Но Валька расстегнула своё полосатое платье-халатик и ещё сильнее зашлёпала по волнам ногами.

— Надеюсь, спасёшь, если тонуть буду.

Девчонки на плотах дружно рассмеялись. Кто-то из них рвал теперь уже ненужные шпаргалки и бросал в волны клочки бумаги. Волга торопливо уносила их под плоты. И я, понимая, какое тут под Валькиными мостками гиблое место, подумал ещё: вряд ли Лёнька прыгнет в Волгу, если она начнёт тонуть. Действительно, так и случилось. Прошёл порожний буксир, и волны от него сильно раскачали плоты. Брёвна-мостки отвязались и шлёпнулись в воду, а вместе с ними — Валька. Ещё несколько секунд она барахталась в волнах, цепляясь за мокрые крутящиеся брёвнышки, но они не выдерживали её. Лёнька метался по плотам и вопил:

— Помогите!

Мы прямо в одежде попрыгали в Волгу — и сильный и быстрый Колька успел прийти Лариной на помощь. Он ухватил её за полосатое платье уже под водой и вытянул на поверхность.

Потом мы сушились на солнышке и на ветру. Валька порядком нахлебалась воды, и её рвало.

И хотя Лёнька поддерживал ей голову и укрывал её своей сухой рубашкой, всем — и девчонкам и ребятам — было ясно, что их дружба кончилась. И вообще Лёнька потерял её навсегда.

Над Волгой о чём-то кричали чайки, горбатые волны по-прежнему бились в грудь брёвен, и казалось, ничего не случилось.

Или случилось.

Ребята развешивали мокрую одежду и, отвернувшись от Лёньки, почему-то молчали. Девчонки тоже притихли — никому не хотелось говорить. Меня тянуло на размышления: «Самый опасный человек — это трус… Ходит и живёт рядом, но случись беда — сразу предаст. А ведь ему веришь, вместо того чтобы жить подальше».

А Колька Грач, сжавшись, стесняясь своей пестроты, задумчиво смотрел на противоположный берег.

Я знал, он жалеет о последнем, намокшем письме отца. И вспомнил его содержание. Колькин отец писал жене:

«…Милая Катерина! Поутру уходим на задание. Обстановка такая, что если того — прощай. Понимаешь, нужно так.

Ты сильная и добрая, и за детишек я спокоен.

Письмо сбереги и дай почитать Кольке, когда вырастет. Понимаешь, так нужно… Фашистов без крови не одолеешь».

Колька носил письмо в карманчике своей клетчатой рубашки, под пуговкой. Там же у него лежали комсомольский билет и маленькая фронтовая фотография отца. Мы все носили эти фотографии.

За последнее время я почему-то тоже много думал об этом.

Какой ценою они, отцы и старшие братья наши, заплатили за то, чтобы заслонить нас от фашизма, чтобы спасти Родину от рабства. Ведь там, где проходил фронт, тесно их могилам. И потому нам, спасённому поколению, надо быть какими-то особенными, правильными.

И не имеем мы права на малодушие, которое проявил Лёнька, на беспутную жизнь, что выбрал Павлуха Долговязый. Дороги надо выбирать честные. И вообще, нам надо устоять перед всем тёмным, заменить отцов. Во всём. Ведь жизнь продолжается, течёт, как эта Волга. И нет ей конца.