Октав Панку-Яшь - Долго еще до вечера?

— Неужто ты — сын монтажника Василе Дриди?

— Да. Я вам уже говорил.

— А не врешь?

— Нет. Спросите у ребят.

— К чему спрашивать? Я на этот ключ смотрю — и мне ясно.

— И все-таки я его сын! — с досадой повторил Михай. — Я вам докажу.

Он взял другой брусок металла и снова принялся за работу. Железо накалилось и жгло ладони, на вспотевшее лицо налипала металлическая пыль. Лицо саднило, но он с ожесточением продолжал пилить.

Вдруг что-то звякнуло, и он очнулся: ключ, который он делал, переломился.

В мастерской стало тихо. Ребята затаили дыхание.

Мастер подошел к Михаю, обнял за плечи, провел рукой по мокрым волосам. Утомленный мальчик дал себя погладить, но потом вдруг отпрянул, хотел рвануться и убежать.

— Нет, — сказал мастер. — Никуда ты не убежишь!

— Нет, убегу!

— Ни за что! Я сотни таких, как ты, вырастил, кое-что смыслю. У тебя, парень, рабочая гордость есть. Я тебя отпущу, но ты сам воротишься. Душа не потерпит, чтобы люди думали, будто ты не в состоянии дело честь-честью сделать. Душа не потерпит… Ты же говоришь, твой отец — Василе Дридя!

Михай не ответил. Он молча направился к ящику с материалами, выбрал, что надо, и молча принялся за дело, опять сначала.

И вот настал день, когда его тогдашнее молчание обернулось радостным, от всего сердца смехом. Михай смеялся и кружился по комнате, и вместе с ним кружились и стол, и печка, и буфет, и мама.

— Это я сделал ручку с защелкой! Я сделал, мама! Знаешь, как я обрадовался, когда ты увидела и додумала, что это папа, что папа приехал?!

БЫСТРО ПОДСЧИТЫВАЮ: если я родился в 1930 году, значит, в сорок третьем мне было тринадцать. Улыбаюсь. Результат подсчета, насколько он точен, настолько же не в мою пользу. В тринадцать лет, говорю я себе, нет, почти даже в четырнадцать {потому что то, о чем я хочу рассказать, произошло в ноябре, а я родился в феврале), можно было быть или хоть казаться немного умнее. Да, снова рассуждаю я сам с собой, если бы я был или казался умнее, если бы моя физиономия не выдавала во мне заурядного мальчишку, у которого на уме только игры, разве случилось бы со мной то, что случилось в тот вечер, в ноябре сорок третьего года? Не знаю, не могу сказать. Невозможно определить сейчас, когда даже самый младший из моих сыновей старше того заурядного, лопоухого мальчишки со взглядом, который если ничего не выражал, то определенно выдавал хроническую застенчивость, тот мальчишка, каким я был на четырнадцатом году жизни, ученик четвертого класса лицея, куда поступали сыновья людей с очень скудными материальными возможностями.

Но, кажется, я рассказываю довольно путано, а история предельно ясная и не стоит портить ее примесями воспоминаний о других временах и другом возрасте. Надо вернуться к началу и выражаться яснее.

Однажды вечером, в ноябре 1943 года, ледяным вечером, как и весь тот месяц, предвещавший необычайно суровую зиму, я сидел дома и читал. Не могу вспомнить, что читал, хотя мне бы очень хотелось вспомнить, я был бы рад обнаружить в памяти название книги, а может, даже где-нибудь в углу моей библиотеки и ту самую книгу. Знаю только, что в то время я читал все, что попадалось под руку, мне ничто не казалось скучным и я хоть когда готов призвать в свидетели моего одноклассника Пауля, который не однажды заставал меня погруженным в чтение расписания поездов или какой-нибудь поваренной книги, если я не мог раздобыть у соседей ничего другого. Впрочем, у людей, не имевших того, что называется домашней библиотекой, людей бедных, не слишком ученых, если выдавался свободный час, было много других дел и забот — им было не до книг. Так вот, я читал — и вдруг слышу на улице свистки. Долгие, отчаянные, как будто тот, кто свистел, испытывал силу легких. Я знал, кто так свистит. Я не мог ошибиться, потому что несколько дней назад, когда я стянул на базаре с лотка соленый огурец, вдогонку мне тоже летел этот свист. Свистел постовой полицейский. С других концов ему отвечали другие свистки, потом послышался лай собак и выстрелы, но я бы не мог поклясться, что именно выстрелы, в то время нам приходилось часто слышать такие хлопки; одни в самом деле от ружейных выстрелов, другие бог знает от чего и, случалось, нам казалось, будто что-то послышалось, а на самом деле это было воспоминанием о тех шумах, которые мы не могли забыть. Я был один в доме, книга мне нравилась, как нравились тогда все книги, так что я не вышел взглянуть, что случилось, какое мне дело, если что-то случилось.