Владимир Коротеев - Дети лихолетья

— Да и я тоже узнал — сказал Вовка. — Чего тут не узнать? Элеватор и пожарку все знают.

Дальше шли молча. Улица была расчищена от завалов, но на каждом шагу попадались на асфальте мелкие и крупные воронки. Все дома на улице были сожжены и разрушены. Чем ближе подходили Игнатьевы к своему дому, тем грустнее становились их лица. Не расшевелил ребят даже обогнавший их тягач с большой пушкой.

Навстречу из-за угла вышла группа женщин с ломами и лопатами на плечах. Женщины прошли рядом, Шурка увидел усталые запыленные молодые и пожилые лица. На всех были затертые, засаленные ватники, на ногах — солдатские ботинки. Отражалось в их лицах что-то такое же родное, что и в мамином лице, когда она, смертельно уставшая, приходила из госпиталя. Дома своего Игнатьевы не узнали, хотя увидели его издалека. Да и как было им узнать его, когда вместо светлого большого дома они увидели четыре черные стены с пустыми развороченными глазницами окон. Остановились и долго удрученно молчали. Потом отец глубоко вздохнул, снял шапку и тихо проговорил:

— Вот и дом наш, дети.

Под стенами валялись кирпичи, гнутые железные балки, горелая жесть, помятые немецкие каски, снарядные гильзы.

— Пап, а что это? — как-то беспомощно вскрикнул Вовка, протягивая руку к стене дома. Тут же подбежал и нагнулся над искореженной железной койкой.

— Идите сюда! — позвал он.

Когда Шурка и отец подошли, сказал:

— Смотрите, это же мой мишка.

На коечной сетке лежал плюшевый медвежонок, чудом сохранившийся в огне. Это была старая Вовкина игрушка, видимо, выброшенная из окна взрывной волной. Он бережно взял своего медвежонка, прижал его к груди и вдруг заплакал. Как ни крепился Шурка, а слезы все же выступили и на его глазах, он, чтобы скрыть их, отвернулся к Волге.

Немецкие танки утром ворвались на улицу с двух сторон и плотным кольцом окружили дом. Сережка стоял на крыльце, от страха не мог сдвинуться с места. Башни танков повернулись и наставили на него стволы пушек.

«Сколько танков на меня одного! — с ужасом подумал Сережка. — За что?»

— А за то, — сказал немецкий офицер, высовываясь из люка башни, — что ты пирожки воровал, рыбу ворованную ел. И за то, что вчера с Совой съели Зюзины консервы. Было это?

— Было, — пролепетал Сережка.

— Ну, вот за это мы тебя и расстреляем. И пирожки, и рыба, и консервы — все это было наше, немецкое.

Совсем помертвел от страха Сережка. Жалко стало себя. Еще жальче было Светланку и дедушку.

— Я скажу Светланке и дедушке, пусть они уйдут. Они в доме, — сказал, запинаясь, Сережка. — А то вы и их убьете из пушки.

— Ничего, милай, — сказал вдруг офицер сладеньким голосом Зюзихи. — Ты ступай, ступай в дом. Погуляйте там с сестрой и дедом, погуляйте. Мы вас всех троих и расстреляем. Все вы пирожки и консервы ели. Ступай, милай, ступай.

Как услышал Сережка голос Зюзихи, так пропал страх. Злость появилась.

— Ну, стреляй, проклятая! — закричал Сережка. — Только в меня стреляй! Думаешь, боюсь тебя?

Страшно зарычали моторами, залязгали гусеницами, заворочали пушками вражеские ганки и залпом выпалили в Сережку.

…Сережка мучительно простонал во сне и открыл глаза. Быстро привстал на койке, выглянул в окно.

По темной пустынной улице, мигая красным огоньком, громыхая на ямах и кочках, удалялась грузовая машина.

— Фух ты! — облегченно вздохнул Сережка, откидываясь на подушку и закрывая глаза.

Но уснуть больше не смог. Сон не шел. Хотелось есть. Голодно жилось Сережке без талона. Никому дома не сказал он о своей беде: ни дедушке, ни Светланке. Стыдился Сережка самого себя, что в тот день, когда пропал талон, утащил он шесть пирожков у торговки на базаре. После этого долго отказывался идти с Совой на базар. Но позавчера пошел. Уговорил Колька.

— Мы не будем воровать. Мы попросим. Может, найдем чего, — сказал он.

Долго ходили ребята по базару, но ничего не нашли, просить обоим было стыдно.

— Пойдем на станцию. Там я недавно булку нашел, — предложил Колька.

Сережка вдруг схватил его за руку и тихо проговорил:

— Гляди, Зюзиха тут. Продает что-то, давай посмотрим.

Ребята остановились сзади в нескольких шагах от Зюзихи. У ее ног стояла камышовая корзина, прикрытая мешком.

К ней протолкался прихрамывающий молодой парень с двумя часами в руках.

— Что продаешь, тетка? — спросил он.

Мишкина мать негромко ему ответила, что-то показала на пальцах.

— Ого! — протянул парень, — да ладно, давай, — вытащил из кармана пачку денег, отсчитал несколько красных и протянул Зюзиной.