Н Огнев - Исход Никпетожа

«Как же разыскать Сильву?» — подумал я, как вдруг бежит она сама с каким-то ножиком в руке.

— Ты что, Владлен, — спрашивает, — к нам, на медфак, переходишь?

— Нет, ты просто мне нужна по делу.

— Ну, ладно, тогда выйдем в раздевалку и поговорим. Только здесь воздух чище, чем в раздевалке. А, впрочем, погоди. У меня прелестный труп, легкий и не жирный, хочешь посмотреть?

— Нет, в другой раз как-нибудь, — ответил я, потоку что меня опять замуторило (должно быть, с голоду). — И потом, как этот труп может быть прелестный?

— Да, ведь трупы-то разные бывают. Дадут разложившийся — они очень трудные, потому что ткани спутываются. А у меня сейчас хороший, свежий.

— А тебе разве не противно? — спросил я.

— Бывает, особенно когда нагнешься низко, да ведь это наука, а наука должна все исследовать. Когда профессор в первый раз нас сюда привел, он перед этим нам сказал: — Представьте себе, что вы входите не в комнату, полную трупов, а в цветущий весенний сад, благоухающий розами и магнолиями. Биологически трупы и цветы — одно и то же, частицы единой материи. — Мы представили и обошлось. По-моему, у химиков в лаборатории хуже пахнет. — А если отбросить запах, то здесь становишься на границу познания человеческого тела, — так говорит профессор. В общем, я привыкла, и уверена, что и ты бы быстро привык, одно беда — девчата курить здесь приучаются. А я усилием воли заставила себя перейти границу запаха без папироски. Ловко?

— Конечно, ловко, ты — молодец, — ответил я. Мы уже вышли в раздевалку и мутить меня перестало. Должно быть, на меня с непривычки подействовал не только запах, но и вид такого количества трупов. — У меня к тебе есть одна просьба, Сильва.

— Какая? — рассеянно спросила Сильва. — А хочешь посмотреть музей? Мы уже прошли миологию и остелогию. Я тебя сразу могу посвятить.

Не дожидаясь ответа, она потащила меня в музей. В этом музее, в стеклянных ящиках, были разложены разные кости.

— Вот, видишь, — застрекотала Сильва с увлечением. — Это ос темпорале, височная кость, она такая трудная, что прямо ужас. У нас тут шутили, что когда кончают самоубийством, то нарочно в висок стреляют, чтобы разбить эту кость, такая она трудная. А вот это —1 на основной кости — видишь, в роде седла. Так это и есть турецкое седло, со спинным отростком мозга на нем. Мозга сейчас нет, но это не беда, он есть у каждого человека. Представь себе, что этот самый отросток, помещающийся на турецком седле, регулирует рост человека? От этого отростка зависит, если у тебя, например, вдруг руки вырастут до полу. Или нос в два аршина. Потом есть еще трудные кости...

— Погоди ка, Сильва,—перебил я,—пока довольно...

— А ты разве не хочешь посмотреть мышцы и нервы? — с воодушевлением и не слушая, продолжала Сильва. — Вон там, в той комнате. Идем-ка. Видишь, на этой голове лицевые нервы: они страсть как перепутаны и их трудно учить. А вот копченые мышцы: они в роде ветчины, поэтому мы их называем копченые...

— Тьфу, перестань покуда! — сказал я. — На первый раз довольно с меня. Мне и есть расхотелось. Пожалуй, теперь и денег не нужно. Я ведь пришел у тебя сорок копеек занять на обед.

— Эх ты, слабонервный человек,—сказала Сильва.— Ну, выйдешь на свежий воздух — все пройдет. Ты возьми снегу, как выйдешь, и зубы им почисти. А денег я могу тебе дать целый рубль. Ты, в случае чего, приходи — у наших девчат, если у меня не будет, всегда достать можно.

Когда я шел по двору, то все время плевался. Во рту стоял неотвязный сладковатый вкус. Но, в конце концов, голод пересилил, и я пошел в столовую.

Я как-то другими глазами стал смотреть на Лито и даже на Совправо после того, как побывал в анатомическом театре. Сегодня я зашел на один Литовский семинар и постараюсь записать подробно впечатления для сравнения с анатомическим театром. Строгие и научные белые стены с громаднейшими окнами меня вначале очень поражали и заставляли с головой уходить в то, что говорит профессор. Теперь это уже для меня не ново, поэтому обращаешь внимание на другие мелочи.

Докладчица говорила относительно поэта Есенина. Должно быть, она косноязычная, поэтому, чуть подальше, было уж ничего не слышно. Ей кричали: «Ясней читай», но она все так же. Студенты были одеты по-разному. Например, один был в черной рубашке, с широким белым воротником. Таких называют пижонами. Потом другой сидел в тулупе, ему не было жарко. А сосед его даже рубашку от жары расстегнул. Девчата одна перед другой старались быть, как приличней. В середине доклада влетел бронзовый парнина в очках— с носом, похожим на клюв. Он первым долгом извинился, сел, померил клетчатую кепку соседа, улыбнулся, похлопал по плечу соседку, вытащил блок-нот, высморкался — и все это сразу... И еще он ухитрился в то же самое время расписаться на листе. Потом произошла целая драма ревности. Через проход от этого клювоносого сидела какая-то черненькая в очень короткой юбке. А клювоносый, сверкая очками, все вертелся и поглаживал по голове свою соседку—такую белобрысую девчину, а она хихикала. Наконец, черненькая не выдержала, пересела на скамейку к клювоносому и, прижавшись плечом, стала ему нашептывать. Белобрысая соседка обиделась и уткнулась носом в пюпитрик. Потом тихонько протянула руку, утащила у клювоносого лежавшую на скамейке кепку и спрятала под свою папку. Все это было очень смешно, и я не слушал доклада.