Н Огнев - Исход Никпетожа

Но в одном деле я чувствую свое унижение, или, пожалуй, снижение своего я. У меня все внутри кипит и бурлит, и хотелось бы быть гораздо больше активистом, чем я сейчас, но этому мешают разные препятствия. Во всяком случае, мне приходится часто сдерживаться не по моему характеру. Теперь я хожу почти исключительно на совправские лекции, главным образом по судебному и административному отделениям. Надо сказать, что здесь публика совершенно другая, чем на Лито. На Лито, по-моему, ребята, и особенно девчата, гораздо буржуазией, чем на Совправе; может, поэтому мне на Совправе гораздо проще и приятней. Уже взять хоть одно, что на Лито почти не встретишь стриженых девчат — громадное большинство ходит с пучками, а это, по-моему, вредит против гигиены и даже, если поразмыслить хорошенько, не демократично. Так что я наверняка перейду окончательно на Совправо.

Вчера в клубе выступал кружок живой газеты, в котором прохватывались разные вузовские темы. Они выступали ничего, хотя очень копировали «Синюю блузу». Я решил записаться в кружок и разговорился с одним активистом этого кружка, которого зовут Жорж Стремглавский. Оказывается, они выезжают на фабрики и хотят ехать в подшефную красноармейскую часть и еще в деревню. Но, по-моему, нужно тогда создать другой репертуар, который был бы интересен красноармейцам и крестьянам, а не только вузовцам.

Жорж показался мне парнем боевым: во всех его словах и движениях проглядывает какая-то дикая энергия, которая заражает других. Между прочим, я его спросил, на каком он факультете.

— Я — на всех сразу, — весело ответил Жорж и в то же время окликнул проходившую студентку: — а, Маня, это ты? Все живешь? Ну, хорошо, я к тебе как-нибудь зайду, ты не беспокойся, я, может, даже сегодня зайду, и книги принесу и колбасы полфунта принесу.

— To-есть как — на всех сразу? — допытывался я, а девчина пошла дальше, весело кивая Жоржу головой.

— А так! — Приписан-то я к Совправу по судебному отделению, а хожу всюду, куда успеваю. Ты в шахматы играешь? — вдруг, неожиданно, спросил меня Жорж.

— Не очень хорошо.

— Тогда почему же ты не состоишь в шахматном кружке? — удивился Жорж. — Я тебя там ни разу не видел.

— Да ведь я мажу.

— Вздор, сегодня же запишись, да вот идет шахматист, — закричал вдруг Жорж, указывая на высоченного парня в папахе, и тут же мне шепнул: — из беспризорных, бывший вор, а теперь в вузе — ловко?

— А с кем сражаться? — спросил парень в папахе, здороваясь со мной и с Жоржем.

— Да вот Рябцев говорит, что он плохо играет, — пхнув меня кулаком в бок, сказал Жорж. — Врет; хорошо играет, знаем мы вас, как вы плохо играете,— добавил он и залился тоненьким хохотом. — Будущий Боголюбов, по глазам видно. Глядите, ребята, глядите! — показал Жорж на проходившую мимо девчину: — это Грохольская Клава; я за ней в прошлом году увивался, а потом бросил, она с претензиями. Видите, видите, как вспыхнула, когда взглянула на меня, а я — ничего. Она со мной теперь не разговаривает.

Мне стало немножко смешно.

— Ты сам, по-моему, в роде живой газеты, — сказал я Жоржу. — Только я не понимаю, кем ты будешь после окончания вуза, если ты сразу на всех факультетах?

— Может, председателем ВЦИК’а, может предревтрибунала, но никак уж не меньше знаменитого поэта,— ответил Стремглавский.

— А ты и стихи пишешь?

— А то как же: во всех стенгазетах есть мои стихи. Между прочим, приходите, ребята, в марксистскую аудиторию послезавтра в пять часов. Там один профессор читает, Гурьевский. Он по административному читает, но только он такой бузотер, что ребята ничего не могут от него почерпнуть дельного. Ну, и решили устроить волынку: послезавтра, как он начнет читать, в зале начнется общий шум; приходите участвовать.

С этими словами Жорж Стремглавский исчез. Здесь, должно быть, участвовало какое-нибудь волшебство,, потому что Жорж как сквозь землю провалился. Если бы меня привлекли к судебному следствию, как обвиняемого в исчезновении Стремглавского, я бы и следователю ничего не мог ответить.

— Что ж пойдем, сыграем? — сказал парень в папахе, и мы пошли в шахкружок.

— Ты, правда, в беспризорных был? — спросил я товарища, когда мы дожидались очереди на доску.

— Ну да, был, — ответил он очень охотно. — Пять годков проездил: с восемнадцатого по двадцать третий.

— Почему ты говоришь, проездил? Разве беспризорные ездят?

— Почти все время только и делают, что ездят. В этом весь смак, в свободе.