Олег Сенцов - Жизня

Я вбежал по лестнице на второй этаж, чтобы сверху найти друга в толпе, но видел лишь дядю Мишу и тетю Катю, растеряно ищущих своего сына на открытой площадке, перед зоной вылета. Дядю Мишу — с его пузом и походкой вразвалочку, вышагивающего среди отлетающих, и тетю Катю — на опухших и толстых ногах, потерянно семенящую с двумя котомками в руках, куда, кроме домашних продуктов, наверняка были заботливо уложены еще и сигареты, и бутылка самогоночки. А Макара не было нигде — он уже улетел. Мы походили еще немного, разводя руками, и поехали домой.

А потом треснул и рассыпался Союз — и треснула-рассыпалась жизнь у очень многих. Стало неимоверно тяжело жить практически всем, в том числе и нам, и Макарам. Но им не везло больше. Светка, неудачно выйдя замуж за вроде бы внешне нормального, даже вполне симпатичного — в отличие от самой Светки, парня из небольшого городка, жила с мужем плохо. Он оказался неуравновешенным и нервнобольным. Я видел его всего пару раз и однажды, стоя за ним в очереди за хлебом, долго смотрел, как он постоянно дергает головой и плечами без всякого повода, — было ясно, что с ним что-то неладно. Потом он начал еще и пить, бить Светку и выгонять из дому. Она периодически возвращалась с маленькой дочкой к родителям — иногда с машиной вещей, иногда налегке. Так продолжалось, пока ребенок не подрос и не начал жить теперь уже у бабы Кати постоянно. Внучка была весьма крупная, в их, Макарову, породу, и тоже совсем не симпатичная и не слишком умная. Не симпатичным и не слишком умным девочкам как-то особенно тяжко живется. А Светка крейсировала к мужу или еще куда, уже одна, навещая дочку все реже.

Валерка начал пить. Ну, пили и в семье Макаров, и в остальных всегда, — просто, когда нет работы и денег, это становится основным занятием, очень малоприятным на вид и на запах. Жена с детьми от него уехала, сначала в наш город, потом в другой — побольше и подальше. Валерка тоже вскоре поехал в город, хоть за какой-то копейкой — в деревне работы давно не было. Но нигде он особо не задерживался — платили мало, а пить надо было уже много.

Дядя Миша тоже пил, но запоями, основательно. Лет через пять начал сильно болеть — сахар, как говорили. Через два — слег, и еще через год — умер, тихо, на своей кровати возле печки, уменьшившись в объемах в несколько раз.

Сам Макар, как только не стало большой страны, удрал из своей части, кое-чего там прихватив. Добирался он из Хабаровска домой несколько месяцев, торгуя тем, что прихватил, или еще чем. Его поначалу искали, а потом, когда стало совсем ясно, что это уже другая страна, — бросили, но паспорт получить он не смог. Когда Макар, наконец, попал домой, исхудавший, с землистым лицом, со следами чиреев на руках — ему не подходил тот сырой климат и он там гнил заживо, — я его еле узнал. Он повзрослел и сильно изменился, не только внешне. Я тоже изменился, пусть не так сильно, но все же. Мы поздоровались у нашего забора, недолго поговорили о чем-то и разошлись.

Немного откормившись на мамашиных харчах, Макар через некоторое время пропал, но теперь уже из дома. Год о нем не было ни слуха, ни духа. Кто-то мельком видел его в городе на рынке и, судя по одежде и окружению, сразу записал в бандиты. Но в то время всех, кто отличался от бомжей и деревенских, окрещали рэкетирами. Но у Макара никогда не было бандитских наклонностей и, зная его страсть к азартным играм, деньгам и мухлевке, я понял, что он, скорее всего, стал игровым. А через год я уже сам его встретил — на вокзале. Я опаздывал на электричку домой и быстро шел к перронам, он тоже куда-то спешил, но в обратном направлении. Мы разминулись на небольшой вокзальной площади, полной народу, не сразу узнав друг друга. Затем одновременно остановились — и обернулись. Макар теперь был похож даже больше на бомжа, чем на деревенского, — по крайней мере, я, бедный студент-первокурсник, выглядел по сравнению с ним просто щеголем. Видимо, в его жизни что-то в очередной раз круто изменилось и, судя по его забитому взгляду, он не особо хотел об этом рассказывать. А я очень спешил, и мы, пару секунд постояв так и посмотрев друг на друга с расстояния в десять метров, разошлись — каждый в свою сторону.

Через несколько лет Макар вернулся домой, к маме. В деревне он пил, как все, и делал долги, потом снова пропадал. Когда его не было, регулярно приходили и приезжали его кредиторы. Тетя Катя поначалу выплачивала его долги, пока могла, а потом — просто плакала. Она к тому времени уже совсем плохо ходила. Но поскольку завод давно закрыли, а пенсия была грошовая, ходить ей приходилось очень много. Зимой — в лес за хворостом (газ они не провели — не было денег, уголь тоже бесплатно не дают, а если не топить печь, то совсем холодно жить). Летом в лесу она собирала шиповник, кизил и еще что-то там, а также копала людям огороды, что-то выращивала на своем и все везла на рынок в город на электричке — а до нее, как и до леса, очень неблизко… Копеечку заработает — себя покормит и внучку, и Макара, если он дома. Много чего она делала. Ноги еле ходили, но делала. От цветущей, дородной тети Кати остался лишь платок и больные ноги какой-то старухи, а какие глаза у нее были, уж не знаю — в них я старался не смотреть.