Елена Верейская - Незабываемая ночь

Споры вскипали взрывами, снова и снова. Война… голод… Керенский… вооруженное восстание… разруха… мир… Ленин… судьба России… Временное правительство… большевики… Весь путь, весь путь — никаких других тем!

Я слушал. Жадно слушал. Чем дышит этот сгусток всех слоев населения? В Харькове я общался главным образом со студенчеством.

Всего не запишешь. Ну, вот хоть для примера: сидит на полу, на тощем мешке, старичок-мужичок и начинает вслух сам с собой рассуждать:

— Ох-ох-ох, бурлит Рассея-матушка. Вся, с головы до пяток, бурлит. Кому что нужно, тот о том и тоскует, того и просит… Мужичку — землички. Рабочему — хлебушка чуток побольше. Солдатику — замирения да чтоб домой…

На него обрушивается весь вагон. Кудлатая голова свесилась с верхней полки:

— Да ты сам-то, святой, что ли, дедка? Или тебе хлебушка вволю хватает?

Солдат с другой полки:

— Врешь, дед! Ишь ты: «тот того и просит!» Хватит, напросились! Брать будем, а не просить, давно пора!..

— «Солдатику»? — кричит пожилая женщина в полушубке. — Али у тебя, старый, никого на фронте нет? А у меня мужа убили да два сына в окопах гниют, а дома малыши голодают! Врешь, не одним солдатам война поперек горла встала! А кому она нужна, будь она проклята?!

Испитой человек в рваной шапке трясет старика за плечо:

— Работу мне дай, вот у меня и хлеб будет! А коли черти-фабриканты фабрики позакрывали, вот хлеб-то и ау-у!.. В Питер еду работы искать…

— Найдешь ты в Питере работу, — хохочет кто-то, — там свои с голоду пухнут!

Старичок совсем уж скис, но он точно камень в воду кинул, — волны все расходятся, шумят, голоса все яростнее…

И вот человек средних лет — фетровая шляпа, бородка, очки — машет руками, старается всех перекричать:

— Граждане! Граждане! Успокойтесь! Дайте сказать!

— Говори, дядя, может, чем порадуешь, — это доносится из соседнего отделения чей-то насмешливый бас. Он перекрывает все голоса. Люди стихают.

— Граждане! Вы меня выслушайте!

«Ого, — думаю, — начинает, как оратор».

— Граждане! — (пауза, все ждут). — Конечно, время очень тяжелое. Война, из-за нее разруха по всей стране, голод… Трудно, что и говорить. Но ведь уже не долго осталось ждать! Немного терпения, граждане! Скоро войне конец. Наша доблестная армия двинута в наступление! Доведем войну до победного конца, а потом…

И пошел, и пошел! Поет соловьем, а смысл такой: сидите смирненько и ждите, когда вам добрые дяди — Временное правительство — и землицы и хлебушка вволю дадут, да и свободу подарят…

Я еле сдерживался, но посмотрел на лица. Слушают хмуро, молчат, а лица не предвещают ничего хорошего. Решил молчать, жду. И вдруг тот же насмешливый бас из-за перегородки:

— Улита едет, когда-то будет…

И словно подал сигнал! Новый взрыв возмущенных криков. Все зараз:

— «Ждать, ждать»!.. Сам жди, коли у тебя карман толстый!.. Хватит, натерпелись!.. Ха, наступление! Нашел дураков не знамо за что на верную смерть лезть!.. Сам иди, «доблестный»!.. Да чего его слушать, братцы, гони его в шею!..

Через минуту оратора как ветром сдуло, удрал в другой вагон. Но буря, вызванная им, еще не скоро стихает.

И так всю дорогу — непрерывный митинг. Да, народ дошел до точки, прав дедка: бурлит Россия с головы до пяток…

Домой я приехал утром. Открыла мне няня, бросилась на шею, расплакалась. А у двери в гостиную стоит Ирина. Смотрит, как на чужого.

— Сестренка, — говорю, — здравствуй!

Молча протянула мне руки. И я почему-то не решился поцеловать ее. Как она изменилась за эти два года! Выросла, повзрослела и до чего стала похожа на маму!

Спросил, — как бабушка? Лежит без памяти, паралич. Няня все плачет; Ирина внимательно рассматривает меня. Пошли втроем в комнату бабушки через всю огромную квартиру. А вот тут ничего не изменилось. Та же холодная чопорная роскошь, ковры, зеркала. И запах тот же, особенный какой-то. И тишина-тишина. От этого от всего я и удрал отсюда два года тому назад.

У бабушки дежурит сестра милосердия. Встала, когда мы вошли, сказала шепотом:

— Генеральша без сознания…

Очень жалкий вид у бабушки, как-то усохла она за эти годы. Одеяло на груди колышется, иначе бы подумал: не живая.

Потом завтракали в столовой. И тут все по-старому, та же бездушная роскошь. Ирина все приглядывается ко мне, отвечает односложно. А у меня какое-то чувство неловкости перед ней. Или вины? Надо скорей разбить этот лед!

Я сразу пошел разыскивать Андрея, к великому возмущению няни. Шел и очень волновался, — мы не виделись больше двух лет. Да и жив ли он? Давно не получал я от него вестей с фронта, не знал, куда ему писать. А недавно случайно узнал, что его родители после Февральской революции вернулись из ссылки в Петроград. Справился в адресном столе и помчался на Выборгскую сторону.