Олег Шатков - Ни-чё себе!

— Не знаю! — воплю я. — На горе всегда кричать хочется.

— И мне то-оже!

Ярошка внезапно осекается и понижает голос:

— Пап, здесь кто-то есть.

— С чего ты взял?

— А вон гляди, дым.

Над вершиной горы, почти касаясь камней, плывут белесые полосы.

— Ды-ым? Это не дым, Яроша. Это облака.

— Облака? — сын недоверчиво смотрит на меня и вдруг верит: — Облака! Настоящие!

— Самые настоящие.

— И их можно потрогать?

— Хоть залезай на них.

— И-их! — взвизгивает Ярошка и мчится по каменистой пологой тропке к валунам, забирается на верхние и по пояс скрывается в белой пелене.

Я тороплюсь к сыну, но порыв ветра уже сносит пелену в сторону.

— Холодно, — смеется Ярошка, тянется за убегающим облачком и замирает.

— Папа, — тихо говорит он. — Посмотри.

Я знаю, от чего замер сын, от чего стих его голос. Я ждал этого и теперь понимаю, что за этим, собственно, сюда его и вел.

Огромное зеленое пространство раскинулось под нашими ногами. Лес мягкими волнами ниспадает вниз и уходит равниною за восточный горизонт. Зеленую гладь разрывают многочисленные льдышки озер. Отсюда, сверху, видно, как одни переливаются друг в друга, и уходит далеко-далеко в даль голубая цепь, другие, словно «синюшкины колодцы», затерялись в чащах лесов, соединившись между собой ниточками речек и дорог. Далеко на горизонте вправо и влево подперли небо сизые столбики. Это дымят заводы далеких городов. А вот и наш городок.

— Игрушечный, — умиляется Яроша.

Крохотные домики старого города сливаются с подходящим вплотную к нему лесом. Даже собор, старая церковь — самая большая, наверное, не только в здешних местах, но и на Южном Урале, кажется отсюда веселой поделкой шутника-кукольника.

— А вон бабушкин дом, смотри, папа!

Я ничего не вижу. Белые кубики нового города кажутся мне похожими друг на друга. Кубик-дом, кубик-квартал теснят и обрывают извилистые цепочки деревянных домиков.

— Ого! Вот это самолеты!

Мимо нас проносятся огромные голубые стрекозы-сторожевики. Ярошка прыгает по камням, машет руками, стараясь схватить заманчиво зависший живой вертолет, но не получается, и вскоре, запыхавшийся садится рядом:

— Давай пить.

И я ощущаю, как дерет в горле. С легким хлопком срывается пробка. «На!» Сын делает жадный глоток и тут же сплевывает:

— Фу, гадость какая!

Пробую я и тоже выплевываю. Для лечения горла может и годится. Но для питья…

— Вот тебе и попили. — Улыбка на моем лице явно натянутая. Внизу раскинулась огромная чаша верхнего озера. — Сюда с рюкзаком идти надо, а мы с тобой — с бутылкой отравы. Пошли скорей обратно, а то иссохнем.

— Подожди, — Яроша вскакивает на камень и осматривается. На запад уходят бесконечные гряды лесистых гор. — Папа, давай туда сходим.

— Сходим, сынок, обязательно сходим. Вырастай только скорей из своих штанишек…

Обратно мы спускаемся тропинкой, исхоженной тысячами ног не одного поколения окрестных жителей. Гора здесь не так крута, однако ноги сами бегут, торопятся.

— Осторожней, Ярошка, на дерево не налети!

— Не налечу-у-у!

Вот и низина. Пить! До озера далековато. Надо что-то поблизости искать. Неужто совсем воды нет?

— Папа, вода!

Так, наверное, кричат моряки, полгода не видавшие землю и потерявшие всякую надежду ее увидеть. Сын стоит около небольшой истоптанной коровами лужицы. Вода проточная — из лужицы вытекает тоненькая струйка.

— Молодец!

— А пить можно? — Яроша с надеждой смотрит на меня. — Лужа.

Осторожно, стараясь не задевать дна, опускаю бутылку в прохладную воду. Бутылка булькает, сначала звонко, потом все глуше и глуше. Травинка на дне под бутылкой превращается в бревно — дистиллированная вода. Отхлебываю:

— Пей.

Ярошка припадает к бутылке. Прозрачные струйки текут по подбородку, животу. Он отрывается от горлышка, умиленно жмурится — «сладкая», и снова припадает к нему. Я не выдерживаю, опираюсь на руки и тычусь лицом в середину лужицы. Необыкновенная вода. И в самом деле сладкая. Скашиваю глаз — Яроша распластался неподалеку. Рядом валяется пустая бутылка…

День на исходе. Обратно идем не спеша. Не спеша дожевываем зачерствевший уже хлеб. Вот и озеро.

— Яроша, пить хочешь?

— Не. «И почему люди, когда у них много всего, не хотят этого всего?» Я приотстал. Усилившийся ветерок пузырит Ярошкину рубашонку. Сын что-то мурлычет. Длинная сухая ветка, которую он зачем-то тащит за собой, чертит на пыльной дороге замысловатую кривую. Торопятся вперед наши тени. Уставшее солнце спускается в горы, в те самые таинственные зеленые горы, куда мы обязательно пойдем с сыном, когда он вырастет из своих коротеньких штанишек.