Георгий Юдин: Птица Сирин и всадник на белом коне

Да… Ржа железо ест, а печаль сердце гложет.

Тихо стало в избе, невесело. Бывало, вечером станет Марьюшка рассказывать, как она днем с дочками сено в стога метала, а из травы вдруг заяц косой, как чертенок серый, выскочил и напугал их до смерти! Дашка бежать пустилась, Анька со страху присела и голову подолом накрыла, а Марьюшка в сторону отпрыгнула да на грабли наступила. Грабли-то ее вдоль спины и приласкали!

Все хохочут, а Егорий и не улыбнется. Сидит, словно каменный. А Марьюшка дальше что-нибудь веселое рассказывает, потом в сени выскочит, наревется там, но только не слышно, чтоб Егорий не знал, и вернется как ни в чем не бывало.

А бабушка Акулина слезам волю не давала, некогда было. Каждый день за травами в лес ходила и этими травами пахучими и заговорами волшебными Егория лечила.

Рано на зорьке, чтоб никто не видел и не сглазил, на речку сходит и студеной водицы принесет. Водицу эту в деревянный ковш выльет и начинает шептать: «От восточной стороны выкатилась туча грозная. Из этой тучи грозной вылетала грозная стрела огненная. Отстреляла и отшибала у раба божия Егория ломоту, родимец с белого лица, с ретивого сердца, с ясных очей, с черных бровей, из горячей крови, из черной печени. Эти слова вострей копья и вострей острого ножа, ключ в море, замок в поле. Моим словам — аминь!»

Потом ножом крест на дне ковша начертит, а воду в лицо Егория плеснет.

— Фу-ты, бабушка! — вздрогнет Егорий. — Опять ты за свое. Без толку это. Быть мне слепому на веки веков.

— Ну нет, внучек! Я от тебя, как репей от козы, не отстану. Колотись, бейся, а все надейся! С лица-то уж почти все рубцы сошли, скоро все своими глазами увидишь, коли мне не веришь.

И руками своими сухонькими, темными от крестьянской работы, какие-то листья влажные и травы горькие к глазам его приложит и белой тряпицей повяжет осторожно.

И так каждый день неустанно отсылала Акулина хворобы Егория на острые ножи, в пуп морской, к золотой щуке, что в позлащенном камне сидит, в темные леса к гнилой колоде, возле которой для хвороб и питье, и кушанье приготовлено. Верила: непременно Егорий поправится — и этой верой черные мысли его разгоняла.

Однажды осенью, когда серое небо принялось слезами унылыми землю мочить, остался Егорий в избе один с Ваняткой. Народился-таки у него мальчонка, как он и ждал. Сидит Егорий, по своему обыкновению, на лавке, молчит, а Ванятка по полу ползает и кота Терентия ловит. А кот никак не дается, ускользает из маленьких ручонок. Кому же охота, чтоб его за хвост таскали? Сел Ванятка посреди избы и давай реветь с горя!

— Ну, чего ревешь, горе луковое? — говорит Егорий. — Ползи ко мне. Глянь-ка, чего у меня есть. — А сам по столу рукой шарит, ложку или еще чего-нибудь вместо игрушки нащупывает. А на столе, кроме хлеба ржаного под полотенцем, и нет ничего. Отщипнул кусочек мягкого мякиша, не угрызет ведь еще корку-то беззубый Ванятка. — На-ка вот, рева, пожуй хлебца.

А рева еще пуще залился: «Дай кису!» — и все тут.

— А погляди-ка, какой воробышек ко мне прилетел, — говорит Егорий и из мякиша на ощупь птичку с коротким носиком и толстым хвостиком вылепил.

Замолчал Ванятка, с сопением отцу на колени влез и глазенки на воробышка таращит.

— А вот и яички воробышек снес, — и Егорий пять хлебных шариков скатал, — а из яичек-то, глянь, маленькие воробьята вылупились.

И впрямь, сидят уже вместо яичек вокруг матери черненькие, кургузенькие птенчики и помалкивают. И Ванятка тоже притих.

И Егорий по столу хлебную колбаску раскатывает.

— А вот мамка своим деткам червяка длинного притащила, сейчас есть будут.

— А лоска?

— Будут и ложки, и стол слепим с лавками.

И так они заигрались, что, когда бабушка с внучками с огорода вернулись, воробьиная семья уже посудой и вещами обзавелась. Сидят они дружно по лавкам за ржаным столом, а на столе хлебные огурцы, яблоки и даже калачи витые лежат.

— Ай да Егорий! — всплеснула руками бабушка. — Неужто сам такое веселье наделал? Да как же ты, не глядя-то?

— Да вот как-то само из-под пальцев выходит, — смутился Егорий, — прости, бабушка, что столько хлеба зря перевел.

— Да что ты, родимый! Я еще спеку, да и это ведь не выбросим.

А Дашка с Анькой надулись.

— Мы, — говорят, — целый день огород копали, а нам ничего тятька не слепил, а только Ваньке этому голозадому.

— А вы бы, кумушки, чем дуться, как мышь на крупу, лучше бы в овраг сбегали да принесли отцу глины. Он бы и вам чего-нибудь слепил.